На горах. Книга Вторая
Шрифт:
Дуня не дала ответа.
— А ведь я в Фатьянке-то без тебя была, — продолжала Дарья Сергевна. — Покойный Марко Данилыч думал, что ты уж приехала сюда с Марьей Ивановной и, только что воротился с ярманки, посылал меня за тобой. В Фатьянке мы никого не достучались, а ночь провели в Миршени у одной вдовы. Она и порассказала нам кое-что про фатьянских. Это, слышь, особая какая-то вера — фармазонами прозывают тех, кто ее держится. После того и стала я думать: Марья-то Ивановна не той ли же веры? А вот на днях дошли вести, что фатьянских за ихнюю противную веру посадили в острог.
Дуня смутилась. Стала жаловаться, что у ней голова разболелась, и ушла с Аграфеной Петровной в свою спальню.
На возвратном пути Патап Максимыч с Аграфеной Петровной у Колышкиных остановились. Рады были гостям и Сергей Андреич и Марфа Михайловна.
— Что так долго загостились? — спрашивал Сергей Андреич Патапа Максимыча.
— Схоронили ведь мы Марка-то Данилыча, — отвечал Чапурин.
— Как? — вскликнул Колышкин.
— Когда с Груней мы к нему приехали, был он без языка и только одной рукой владел немножко. Груня поехала в Рязанскую губернию за дочерью его. И в тот день, как они воротились, другой удар случился с ним. Так и покончил жизнь.
Подробно рассказал Патап Максимыч, как он ночью застал Корнея возле умиравшего Смолокурова, рассказал и о распоряженьях своих по делам сироты. Колышкин нашел, что крестным все сделано было хорошо.
— А в этот раз, как были вы у меня с Аграфеной Петровной, не успел я вам сказать, что на короткое время я отсюда отлучался. В Казань надобность была съездить. Назад ехал на своем пароходе. Ехал на тот раз со мной молодой купчик с большим багажом, из Казани на житье сюда переселяется он. Разговорились мы, вижу и слышу — парень умный и, надо думать, доброй души, однако, кажется, маленько озорной, кровь-то молодая, видно, еще не совсем уходилась в нем. И тебя знает он и Аграфену Петровну; знал и покойного Марка Данилыча. Здесь покамест стоит на квартире, а сам присматривает, где бы домик купить себе.
— Не Самоквасов ли Петр? Как величать по отечеству — забыл, — сказал Патап Максимыч. — Петр-то он, Петр, — в прошлом году на Петров день в Комарове мы именины его справляли. И Марко Данилыч с нами был тогда.
— Он и есть, — молвил Сергей Андреич. — Петром Степанычем зовут его.
— Ну так, так, Петр Степаныч, — подхватил Патап Максимыч. — А что озорной, так впрямь озорной. Сколько он в скитах у матерей начудил, так и рассказывать всего не расскажешь. А голова умная, и точно что доброй души человек. Куролесит, а перейдет время, остепенится, и, ежели возьмет за себя умную да хорошую жену, чистое золото выйдет из него.
— Частенько у меня бывает, — сказал Колышкин, — да и живет неподалеку. С неделю назад прибежал он ко мне, бледный такой, расстроенный, и спрашивает, не слыхал ли я чего про Смолокурова и про его дочь. Я не знал еще ничего и сказать не мог, а он ушел от меня такой притуплённый, даже слезы, кажется, из глаз выкатились.
— Как бы с ним повидаться? — сказала вошедшая Аграфена Петровна. — Мы довольно с ним знакомы, в ярманку, бывало, каждый день к мужу в лавку
— Не придет ли вечерком, давно что-то не бывал, — ответил Колышкин. — А не придет, спосылать можно.
— Пожалуйста, Сергей Андреич, спосылайте. Мне непременно хочется с ним повидаться.
— Можно и послать, — молвил Колышкин. И тотчас же послал за Самоквасовым. И записку написал на случай, если бы посланный не застал его. Приписал, что теперь у него Патап Максимыч с Аграфеной Петровной и что на другой день уезжают они в свои леса за Волгу. Прибавил также, что Марко Данилыч приказал долго жить.
Не застал посланный Петра Степаныча, куда-то по делам он уехал. Записку Сергея Андреича оставил.
К вечернему чаю Самоквасов пришел к Колышкиным. Его радушно встретили, и Патап Максимыч вскоре обратился к нему:
— Давненько, Петр Степаныч, мы не видались. Как твое дело с дядей? Покончил ли?
— Слава богу, покончил. Поделились, — отвечал Самоквасов.
— Как же? — спросил Чапурин. — Чем решили?
— Не мы решали, суд порешил, — сказал Самоквасов. — Я получил свое, хоть не без хлопот, надо было выручать присужденное наследство. И надоела же мне эта Казань после этого, хоть и родина, а век бы не видать ее. Сюда на житье переехал, здесь хочу устроиться.
— И дело, — молвил Патап Максимыч. — Хорошо придумано. На новом месте и новая жизнь пойдет. А сколько с дяди-то пришлось?
— Половина, что после дедушки осталось. На двести тысяч, — ответил Самоквасов.
— С таким капиталом можно повести дела, — молвил Чапурин. — Переписывайся в здешние купцы да заводи торги. Только чур не шалопайничать — по скитам ради озорства не ездить, не повесничать там. Пора остепениться, любезный Петр Степаныч. А то и не увидишь, как дедушкины двести тысяч вылетят в трубу.
— Что было, то прошло, да и быльем поросло, — с глубоким вздохом промолвил Петр Степаныч. — Был молод, был неразумен, молодая кровь бурлила, а теперь уж я не тот, — укатали сивку крутые горки. Как оглянешься назад да вспомнишь про прежнее беспутное время, самому покажется, что, опричь глупостей, до сей поры ничего в моей жизни не было.
— Ожениться бы тебе, Петр Степаныч. С хорошей женой и сам бы ты был хороший человек, — сказал Патап Максимыч. — Годков-то уж тебе не мало, из подростков вышел, — право, не пора ли? От дяди отделился, имеешь теперь свой капитал, рожна, что ли, тебе еще? Аль в скиты тянет с белицами да с молоденькими старицами валандаться?
— Что мне скиты? Пропадай они пропадом, и ухом не поведу, — сказал Петр Степаныч. — Дядя каждый год меня с милостиной туда посылал, не своей охотой ездил я на Керженец. Теперь то время прошло.
— Толкуй! Знаем и мы кой-чего понемножку, — сказал Патап Максимыч. — Никому спуску не давал. Хоть Фленушку взять, сестрицы моей воспитанницу. Валандался ведь с ней? Ну, скажи правду-матку как есть начистоту. И лукаво поглядел на Петра Степаныча.
— В скитах да и везде в ваших лесах много сплеток плетут, Патап Максимыч, — ответил Самоквасов. — А если что и было, так я теперь ото всяких обителей отшатился. Пропадай они совсем.