На горах. Книга Вторая
Шрифт:
— Ведь у тебя в сундуках-то добра больше, чем на сто тысяч, Дунюшка, — сказала она. — Шутка ли это? Подумай. Тятенька придумал хорошо. Ты как решишь?
Дуня согласилась и благодарила Патапа Максимыча за его заботы.
В тот же день наняты были подводы и Дунины сундуки отправлены в Осиповку под надзором приказчика, заправлявшего делами Ивана Григорьича. За обозом отправился и сам Патап Максимыч. После того Дуня чаще и чаще видалась с женихом и стала с ним разговорчивей и доверчивей. Раза по два да по три на дню бывали у них и молчаливые тайные поцелуи — нравились они Дуне, а об женихе
— Знаете ли вы, с коих пор полюбил я вас? — спросил он однажды у Дуни.
— Не знаю, — с самодовольной улыбкой отвечала она. — С той, может статься, поры, как мы с Дорониными в косных катались?
— Раньше, — сказал Самоквасов. — Полюбил я вас не за красоту, не за пригожество, а за ваши речи добрые и разумные. Помните ли вы про Ивана-царевича?
— Про какого Ивана-царевича? — спросила Дуня. — Про сказку, что ли, говорите?
— Да, про сказку, — отвечал Петр Степаныч. — Помните, как в Комарове, при вашей там бытности, на другой день после Петрова, Дарья Никитишна, середь молодых девиц сидючи, эту сказку рассказывала? Еще тогда Аграфена Петровна в девичьей беседе сидела.
— Припоминаю теперь что-то, — молвила Дуня.
— А как кончила сказку Дарья Никитишна, всем девицам она молвила: «Сказывай по ряду одна за другой, как бы каждая из вас жила в замужестве, как бы с мужем свою жизнь повела». И стали девицы открывать свои мысли и тайные думы. Ни у одной не было хороших, разумных речей, опричь той, что после всех говорила. А говорила она вот что: «Замуж пойду за того, кого полюблю, и стану его любить довеку, до последнего вздоха, только сыра земля остудит любовь мою. А что буду делать я замужем, того не знаю, не ведаю. Одно знаю — где муж с женой в ладу да в совете живут, по добру да по правде, в той семье сам бог живет. Он и научит меня, как поступать». Дуня зарумянилась.
— Помню, теперь помню, — промолвила она, — но как же вы все это знаете? Вы ведь от слова до слова мои речи говорите? Груня, должно быть, рассказала вам.
— Не она, — ответил Петр Степаныч. — Не вспомните ли, чем девичья беседа кончилась?
— Чем кончилась? Посидели, поговорили да по своим местам разошлись, — сказала Дуня.
— А забыли, что Аграфена Петровна после ваших слов выглянула в окошко и сказала: «А у нас под окном в самом деле Иван-царевич сидит».
— Что-то припоминаю, — сказала Дуня.
— Я Иваном-царевичем был, я сидел на завалинке и от слова до слова выслушивал девичьи речи, — сказал Петр Степаныч. — И с того часу полюбил я вас всей душой моей. А все-таки ни в Комарове, ни в Нижнем потом на ярманке не смел к вам и подступиться. Задумаешь словечко сказать, язык-от ровно замерзнет. Только бывало и счастья, только и радости, когда поглядишь на вас. А без того тоска, скука и мука.
— Видно, с того ко Фленушке в Комаров вы и уехали? — с хитрой улыбкой спросила его Дуня.
— Именно оттого, — ответил Самоквасов, — только Фленушки я и не видал почти тогда. При мне она постриглась. Теперь она уж не Фленушка, а мать Филагрия…
Привыкла Дуня к жениху, не стыдилась больше его и перестала отворачиваться, когда, любуясь на свою красавицу, он страстно целовал ее подернутые румянцем ланиты.
Через неделю Петр Степаныч поехал к Патапу Максимычу в Осиповку, а потом в город переговорить с Колышкиными. Он обещал невесте каждый праздник приезжать в Вихорево.
Прощаясь с женихом, Дуня, по настоянью Аграфены Петровны, сказала ему:
— Послушайте, что я скажу вам, Петр Степаныч. В прошлом году, еще прежде того как мы гостили в Комарове, великим постом мне восьмнадцать лет исполнилось. На мои именины покойник тятенька подарил меня разными вещами. Тут было и обручальное колечко. И сказал он мне тогда: «Восьмнадцать лет тебе сегодня минуло — может статься, скоро замуж пойдешь. Слушай же отца: наши родители ни меня, ни мать твою венцом не неволили, и я не стану неволить тебя, — вот кольцо, отдай его кому знаешь, кто тебе по мыслям придется. Только смотри, помни отцовский завет, чтобы это кольцо не распаялось, значит изволь с мужем жить довеку в любви и совете, как мы с твоей матерью жили». И заплакал он тут, горько заплакал, ровно знал, что в круглом сиротстве придется мне замуж идти… Возьмите. И со слезами на глазах подала ему кольцо.
Взволнованный Петр Степаныч стал целовать невесту. Слов у него недоставало, зато радостные слезы красно говорили.
Поехал он. И только что съехал со двора, Дуне стало тоскливо и скучно.
Когда Патап Максимыч воротился в Осиповку, у крыльца своего дома увидал он Василья Борисыча. Сидя на нижней ступеньке лестницы, строгал он какую-то палочку и вполголоса напевал тропарь наступавшему празднику казанской богородицы. Патап Максимыч сказал зятю:
— Видно, все еще настоящего дела не нашел себе. Палочку строгает да напевает что-то себе под нос. Беспутный ты этакой!..
— Ох, искушение! — с глубоким вздохом вымолвил Василий Борисыч, бросил палку и пошел вслед за тестем в горницы. На полдороге остановил его Чапурин:
— Кликни Пантелея.
Пантелей был на дворе, слышал приказ и тотчас подошел к хозяину.
— Здорово, Пантелеюшка, — ласково молвил ему Патап Максимыч. — Все ли без меня было благополучно.
— Слава богу, батюшка Патап Максимыч, слава богу, все было благополучно, — отвечал Пантелей. — Посуду красить зачали…
— А токарни что?
— В ходу, батюшка, все до единой.
— Вот что, Пантелеюшка, — сказал Чапурин. — У тебя, что ли, ключи от каменной палатки?
— Надо быть, у Аксиньи Захаровны, — отвечал Пантелей.
— А что в ней сложено?
— Да так, всякий хлам. Разное старье, — отвечал Пантелей.
— Надо ее опростать, — молвил Патап Максимыч. — Сегодня подводы с сундуками придут из Вихорева. Их туда поставить.
— Не случилось ли чего у Ивана Григорьича? — тревожно спросил Пантелей.
Вспало на ум старику, не пожар ли был в Вихореве и не к себе ль перевозит Патап Максимыч уцелевшие пожитки погоревшего кума.