На грани веков
Шрифт:
— Мало ты еще людей загнал в лес? А сам ты туда смеешь ногой ступить?
Тут подошла Мильда. Курт опять увидел те же самые глаза, которые так напугали его в смолокурне.
— Он меня батогом ткнул. Нога у меня занемела, едва волочу.
— И тебя! Есть ли здесь кто-нибудь, кому этот, называемый вами эстонцем никакого зла не сделал?
— Вон Падегова Криша он в пятницу велел Плетюгану полосовать так, чтобы тот три дня не вставал.
— Он смутьян и господ поносил, как и кузнец. Вы ее не слушайте, от нее в имении спасу нет, на всех парней вешается, — попытался
Мильда, совсем обезумев, закричала истошным голосом:
— Пес! Оборотень! Мало тебе было Лауковой да Греты! Хотел, чтобы я к тебе пошла постель стелить!
Холгрен только рот раскрыл, Курт затряс его так, что у того зубы лязгнули, потом толкнул к толпе и отер руки о камзол.
— Руки пачкать об этакую погань! Видите, люди, этого негодяя?! А я-то до сих пор мнил, что оставил в Сосновом управляющего!
Эстонец приложил ребром ко рту ладонь.
— Говорите, господин барон, по-немецки, чтобы они не понимали.
— Слышите, люди! Этот негодяй, которого я считал своим управляющим, советует мне говорить по-немецки, чтобы вы не поняли. Но именно поэтому я и хочу говорить так, чтобы вы поняли. Все до последнего! Это нужно и мне, и вам. Так знайте, это величайший мерзавец, какой был когда-нибудь на свете!
— Господин фон Брюммер…
— Придержи язык, когда я говорю! Только сегодня я узнал, что он все время мошенничал, накладывав на вас все новые и новые подати, о которых я ничего не ведал. Никогда я не приказывал ему требовать с вас лишних пять фунтов чесаного льна, и орехов, и коробьев.
— Господин барон, у меня была ваша доверенность.
— Доверенность у тебя была на то, чтобы действовать по справедливости, а не разорять моих людей, превращать их в нищих, которым стыдно встретиться на дороге с людьми из других волостей. За пуру зерна брал с вас две мерки отсыпки. В голодные годы шесть мужиков караулили клети, чтобы умирающий с голоду не взял оттуда горстки.
Где-то в толпе послышался боязливый шепот кучера:
— Барин… не сказывайте…
— Ничего, не бойся, старина. Теперь он больше никого не укусит… В сенокос он гнал вас возить кирпич, хотя замок надо было починить уже давно, и я распорядился, чтобы вы могли ездить за кирпичом в свободное время, зимой на санях. И у вас не хватило соображения послать ко мне двух человек с жалобой. Виттенберг не на краю света.
Мильда закричала, перебивая его:
— Эстонец уже стращал нас: барин жалоб не принимает, кто силком полезет, того сразу в каретник.
— Лжец же он, бессовестный лжец! Я хотел, чтобы вы мне по очереди рассказали, какую обиду он каждому учинил, да боюсь, что вы завалите меня жалобами с головой; так что я задохнусь. Когда же это ты присылал мне по два кошеля талеров, чтобы я мог проигрывать их в карты и проматывать с девками? Отвечай, если ты не самый гнусный лжец в мире!
Холгрен немного подумал, опустив глаза в землю.
— Этого я не говорил. Они сами лгут.
Ключник, видимо, сообразил, что больше бояться не приходится.
— Чего вы отпираетесь, господин управитель? Так вы и сказали Плетюгану, и я там был, и мой Марч. И про два кошеля,
— Я верю и без свидетелей, никто из вас не выдумает такой напраслины, какую он здесь возводил на меня. То, что лжец, еще полбеды, но он и вор к тому же. Мои леса он сводит, три года он обжигает кирпич для соседа, три раза в году зерно мелет, муку возит продавать в Ригу — гроша я от этого не видал. Зерно из клетей сам выгребает со старостой и писарем, чтобы ключник не знал, сколько выгребено. Мои закрома пусты, а лошадей еле заставишь бежать, Крысы-де у него все поедают. — Он внезапно замолчал, ударил себя по лбу и рассмеялся недобрым смехом — у людей мурашки от него пробежали. — Люди, люди, видите вы, что творится? Я хотел разобрать ваши жалобы, а выходит, что сам все время жалуюсь. Видите, как этот проходимец превращает своего господина в посмешище перед его же крестьянами?
Эстонец только поглядывал исподлобья, желая, чтобы этот опрометчивый юнец еще больше унизил себя перед толпой лапотников. Курту показалось, что даже нечто вроде ухмылки мелькнуло в злобных глазах этого мерзавца. Он подскочил к нему.
— Ты еще ухмыляешься, негодяй! Самого тебя надо бы в клеть, чтобы подходили все, кого ты мучил, и обламывали о твою спину палки и розги. Для тебя одного мне и впрямь надо было приказать сплести в Германии кнут с гвоздями. Твое счастье: я дал слово, что ворота каретника никогда не раскроются для того, чтобы там истязали людей.
Злобные глаза смотрели все так же. Курт не знал, что означает ухмылка эстонца и что у него в таких случаях на душе. От безудержного гнева и отвращения он плюнул ему прямо в лицо.
Холгрен съежился, рубец на его лбу побагровел. Он утерся рукавом.
— Господин фон Брюммер… вы зашли слишком далеко. Как же я здесь после этого могу распоряжаться людьми?
— Ах, ты еще собираешься оставаться здесь и распоряжаться?! Ни одного дня, ни одного часа я тебя здесь больше не потерплю. Немедленно собирайся и прочь с моих глаз!
Эстонец попытался вскинуть голову. Голос его задрожал.
— Так… значит, теперь вы меня гоните прочь — когда все мое имущество погибло… когда я стал нищим.
— Твое имущество? Что же это ты принес с собой, когда пришел в Сосновое? С тросточкой ты пришел, голь перекатная!
Он выхватил из рук какого-то старика ореховый посошок и сунул его эстонцу.
— На — вот оно твое имущество! Каким пришел, таким и уходишь Убирайся, гадина, прочь!
Эстонец затрясся всем телом, борода его вздернулась вверх.
— А этих поджигателей и разбойников вы даже не пытаетесь схватить? Это преступление, я буду жаловаться властям!
Курт всплеснул руками.
— Люди, как вы думаете? Не подкинуть ли нам его над тем огоньком, чтобы ноги у него поразмялись?
Эстонец быстро посмотрел на дымящееся пепелище на месте своего дома, кинул взгляд на кузнеца, который стоял повесив голову, словно все это время ни разу и не шелохнулся. Вытянулся во весь рост, повернулся и направился мимо толпы.
— Нет, не по дороге!.. Дорога проложена для честных людей! Туда, в лес, как и все бродяги!