На грани веков
Шрифт:
Корчмарь нагнулся к бочке, но глазами все равно косил назад.
— Да промочишь ты глотку, не бойся! Так гулянье, говоришь? И большое?
— Вчера было. Половина Видземе — ну, половины, может, и не наберется, но уж больше десятка гостей, верно, было. Одни господа, барыни ни единой. Люди в имении смеются: жениться собирается, что ли? А так он на эти юбки как шальной. Да ведь у господина и дела господские, что там говорить. Жить можно. «Воры вы оба, говорит, но я хоть знаю, сколько вы крадете. Поставлю чужого — кто мне скажет, сколько он отцедит из бочки?»
Корчмарь налил самого лучшего, пена в кружках вздувалась
— И верно ведь: всегда лучше знать, чем не знать. Так вчера у вас было гулянье. А сегодня больше никого?
— Нет, один там еще торчит — такой, как цыган, красногубый, у него под носом только-только еще пробивается. Из Курземе он, что ли.
— Ага! Из Курземе. Ну, и что же это он один?
— Да так просто. Нашему завсегда надо с кем-нибудь опохмелиться.
— Ну, понятно, похмелье — оно не только у господ, у меня тоже, да и у тебя самого, верно, бывает.
Промочив горло, Бренцис стал еще разговорчивее.
— Жить можно. В другой раз, правда, рассердится, да ничего: покричит-покричит — и опять все ладно. Расскажи, Бренчук, как у тебя прошлое лето с сеном вышло.
Бренчук только еще ослепительнее блеснул зубами. Корчмарь подошел к оконцу и стал разглядывать Даугаву, отсюда через кусты только тот берег и виден.
— Ага, значит, из Курземе он. А уезжать, значит, еще не собирался?
— Не слыхать было. Куда торопиться.
— И верно, куда ему торопиться.
— Видишь, какая штука, корчмарь, у моего брата в прошлом году такое дело вышло. Взялся у барона лужок в лесу выкосить исполу. Ладно, исполу так исполу. Он и сметал два стога. Со стороны поглядеть — один в один. Да только в одном-то у него — что капусты в бочке набито, а во втором — только с боков, середка почитай что пустая. И вот думает: «Как бы только он, сатана, не взял тот, что потуже!» Барон прискакал, нюхает-нюхает, кнутовищем тычет, ворошит, да и — дурной ведь, как все немцы, — говорит: вот этот. Стали возить, у барона на два воза меньше вышло. Он так и загорелся: «Каналья, говорят, ты надувать меня!» И давай хлестать — раз, другой. Первый-то раз еще ничего, а со второго — кожух на спине врозь, как ножом, только шерсть клочьями. Ладно что еще зима, а ведь не дай бог что бы летом было! Замахивается в третий раз, а тут мой брат и скажи: «Барин, дорогой, милостивый, вы и убить меня вольны, а только я не виноват. Этот стог девчонка-пастушка уминала, а тот жена. Чего же, барин, не брали другой?» Тот так и остановился, а потом опустил кнут. «Э, так и выходит, твоя правда. В другой раз я обязательно тот возьму. Езжай домой, пусть жена спину зашьет. Да смотри, каналья, в другой раз без мошенства!» И вот тебе два возика ровно с неба свалились.
Бренцис покатился с хохоту, не выдержал и Бренчук, сквозь его серую паклю вырвался рык — этак он, видать, смеялся. Корчмарь повернулся от окна. Попытался и сам подхохотнуть.
— Ловко сделано, что верно, то верно. Только не два воза ты у барона утянул. Один.
Те так и разинули рты.
— Я же сказал, на два воза у брата больше вышло.
— Два-то вышло, да только один воз был из господского сена. Второй он сам у себя украл.
Братья с минуту глядели друг на друга. Бренчук улыбнулся, как иной раз хорошей шутке, а Бренцис рассердился.
— Да ты что, поляк, нас за дураков считаешь?
— Бороды у
Он налил еще две кружки. Бренцис оскорбленно ворчал, глядя в спину корчмарю, но внезапно о чем-то вспомнил.
— Где этот поганец Лауск так долго? Этак мы засветло не доберемся до Огрской корчмы.
— Что это за Лауск?
— Есть такой в нашей волости. Блаженный, с сохой да с косой у него не ладится, зато мастер на посуду, ложки и всякие безделки. Барон бился с ним и так и этак, потом дозволил, чтобы на оброк перешел. Увязался с нами со всем своим барахлом, да никак притащиться не может. Его только и ждем, а то бы мы уже вон где были.
Вдруг в голову ему пришло еще что-то.
— Ну как, корчмарь, отцедим? Когда Лауск придет, то уж нельзя будет: у него язык — что твое ботало.
Корчмарь вздернул плечом и сделал вид, что собирается зевнуть.
— Можно и отцедить, ежели хочешь.
— А ты не хочешь?
— Ежели ты хочешь, так и я. Только тогда в мое ведро.
— С чего это в твое? А в мое нельзя?
— Можно, да тогда я только пятнадцать кружек пива и дам взамен! Твое меньше. Шестнадцать не выйдет. Тебе ж все одно, не твое добро. Ежели до Риги высыхает и в щели вытекает пятнадцать кружек, так ведь может и шестнадцать. Жара-то нынче какая.
— Выходит, что может. Ну, тогда тащи свое ведро…
Корчмарь разыскал ведро и сверлышко толщиной с соломинку — должно быть, и хранимое только для таких целей, для другого оно не годилось. Отцеживали из обеих бочек, долго-долго сочилось, как по ниточке. Бренчук в это время стоял на дороге, посматривая по сторонам, чтобы кто-нибудь чужой не застал. У Бренциса в кармане уже готовы дубовые затычки. Забив их, он оставил снаружи длинные концы, но корчмарь обломал оба.
— Хитер! Этак ты у меня до Риги еще полведра выцедишь, а когда барон начнет шкуру спускать, сболтнешь, что мне продал. Не выйдет, братец, порядочные люди так не делают. Лучше уж я тебе полштофа из этого же на дорогу налью.
Полштофа в такую дорогу было, конечно, не бог весть что. Но свое звание порядочного человека Бренцис тоже не хотел ставить под сомнение, поэтому и успокоился. Корчмарь еще не успел перелить водку в свой бочонок, как подъехал Лауск и сразу вошел в корчму. Бренцис кивнул головой.
— Ладно, что успели. Я же говорил, что он вечно носится как ошалелый.
Длинный, как жердь, Лауск остановился посреди корчмы и уставился на кружки с пивом, стоящие перед братьями. Те и не подумали предложить ему. Корчмарь накинул на ведро кафтан и вышел поглядеть, что на возу у Лауска. На возу лежали плетенные из соломы стулья, скамеечки, служки для снимания сапог, метлы и веники, лукошки, туеса и ложки с красивой резьбой. Корчмарь выбрал один черпак и вытащил его из мочальной перевязки.
Потоптавшись и видя, что попутчики притворяются, будто не замечают его, Лауск произнес:
— Жара нынче — спасу нет.
Бренцис сдунул мух, облепивших край кружки, — каждая норовила хоть хоботок в пиво сунуть.
— Да, сдается, что до самого вечера жарить будет. К ночи дождь — это уж как пить дать.
— А я дома солонины наелся — чистая мука.
— Да, в такую жару оно лучше, когда не соленое.
Вошел корчмарь с поварешкой в руке.
— У корчмарки вчера сломалась, старая была, давно уж треснула. Так я возьму эту.