На грани веков

Упит Андрей Мартынович

Вожак расставил своих людей вдоль дороги, за можжевельником. Погода была ветреная, но небо ясное, солнце уже стояло за лесом, тень которого надежно укрывала ратников от тех, кто может выехать из ярко освещенного кустарника. Три человека, прячась вдоль обочины, пошли в разведку, остальные лежали тихо — в долгих речах нужды не было, каждый знал, что делать. Прошло, наверное, с час времени, любители поспать уже клевали носом, но тут прибежали запыхавшиеся разведчики. Косоглазые и впрямь приближаются — шесть всадников впереди, а вся орда следом. Передовых Мартынь решил пропустить, но так, чтобы и они не удрали. Эку, Тениса и Бертулиса-Пороха он послал укрыться на хуторе и обстрелять их там. Но понятно, что ежели у калмыков с собой псы и засаду сразу учуют, то придется тем шестерым сразу же всыпать. Мегис снял кафтан и завернул в него морду Медведя, который уже почуял врагов и никак не успокаивался.

Сначала сильный ветер донес оттуда знакомый запах, затем послышались гортанные возгласы, и, наконец,

из кустов вынырнули шестеро конных по три в ряд. Воины Мартыня еле удерживали палец, такой соблазнительной была эта цель в узкой теснине дороги, сама на мушку садилась. Псов не видно, значит, они с ордой, следующей сзади, и уж как пить дать унюхают чужих еще издалека. Вожак наказал стрелять только вслед за ним, когда калмыки выедут из ольшаника; сам он укрылся за небольшим кустом куделевидного можжевельника, ветви которого не достигали земли — в эту щель дорога проглядывалась вся, как на ладони. И в основном отряде всадники ехали по трое в ряд, не предчувствуя ничего плохого, самозабвенно лопоча. Псы бежали впереди, встречный ветер относил запах. Но вот ищейки поравнялись с засадой, разом вскинули носы к косогору, подпрыгнули и дико зарычали. Ряды конных разом остановились, последние из них еще не выехали из кустарника, так что даже не прикинешь, сколько их всего. Да и времени не оставалось — вожак выпалил, за ним вразброд загрохотали мушкеты остальных. Пули щелкали, попадая в седла, в ноги калмыков, в конские ребра, картечь со свистом царапала кору ольхи и сбивала листья. Косоглазые страшно взвыли, словно в одно горло; кони вздыбились и ринулись назад; два всадника скатились в глинистую грязь, остальные, уносясь прочь, еще успели выстрелить через плечо; стрелы, вжикая над лежащими ратниками, либо впивались в ветви можжевельника, либо вонзались в землю шагах в двадцати позади. Только одна сбила шапку с Мартыня и в пяти шагах от него пригвоздила ее к земле. Кожу на темени содрало, но Мартыню некогда было вытереть струйку крови, стекающую прямо в глаз. Как и остальные, он в лихорадочной спешке перезарядил мушкет и выпалил вслед бегущим. Выстрел за выстрелом прогрохотали опять. Они еще больше напугали косоглазых, но урона им не нанесли.

Три человека прошли по дороге, чтобы проследить, не соберутся ли калмыки с духом и не повернут ли назад. Вожак, чертыхаясь, занялся раной, кровь из которой никак не останавливалась и уже склеила волосы. Остальные спустились к дороге, чтобы взглянуть на убитых. Одному косоглазому картечью разворотило полголовы, он лежал навзничь, широко раскинув руки и ноги. Второй, скорчившись ничком, лежал в большой луже крови. Петерис нагнулся поглядеть, испустил ли он дух, но тут калмык вдруг подскочил, в руке его мелькнул кривой клинок — острие неминуемо должно было вонзиться в самую грудь ратнику, если бы Петерис не успел откинуться в сторону; оно угодило под мышку, проткнуло кафтан и бок над ребром. Раненый взвыл от боли и гнева.

— Ах ты, погань, он еще тычется!

Тяжелый приклад мушкета обрушился на кулак, стиснувший рукоять сабли, пальцы хрустнули и разжались. Второй удар, еще крепче, пришелся по левой руке, в свою очередь потянувшейся за саблей. Тут подбежали остальные ратники, пинками сбили косоглазого наземь, три человека подхватили его и, как колоду, потащили по скользкой грязи.

— Повесить, повесить, на страх остальным!

Его же собственные ремни нарезали тонкими полосами, сладили петлю и накинули ему на шею. Пригнули стройную березку над самой серединой дороги, так что голова верхового обязательно должна была задеть повешенного. С минуту он подергал ногами, затем замер, только гибкий ствол еще зыбился, словно укачивая калмыка. На ходу оглядываясь на него, ополченцы злорадно смеялись: немногочисленные стычки с врагом уже успели превратить этих обычно мирных и благодушных людей в безжалостных вояк.

В пылу битвы, за шумом ее, ратники Мартыня Атауги не слыхали выстрелов и криков невдалеке, да и ветер относил все звуки к югу. А внизу, у мельницы, в это же самое время происходили выдающиеся события.

Эка, Тенис и Бертулис-Порох, выполняя приказ, поспешили вниз, к хуторку с лубяными крышами. Речушка была неглубокая, с каменистым дном, перебраться через нее — плёвое дело. Дома пустые, вокруг — ни души, повсюду переломанный домашний скарб и прочая рухлядь. Жутко зияют черные провалы высаженных дверей. На самой середине дороги смердит то ли подохший, то ли убитый поросенок. Разведчики боязливо крутили головой: а вдруг из этой черной дыры засвистят калмыцкие стрелы? Торопливо пошептались и решили укрыться перед каменным сараем, — косоглазые непременно направятся прямо в свое пристанище. Эка перескочил через старый забор между двумя постройками — в щель между бревенцами и дорогу хорошо видно, и стрелять сподручно. Тенис забрался в пустой сарайчик по другую сторону, шагах в двадцати поодаль. Бертулис улегся за грудой камней напротив дверей сарая. Ветер где-то хлопал оторванным пластом кровли, точно кто-то время от времени предостерегающе шлепал широкой ладонью по гладкой доске. Но вот послышался плеск воды в речушке: калмыки россыпью въехали в хутор, ничего не подозревая, небрежно покачиваясь в седлах. У Эки глухо стучало в ушах, так и казалось, что враги видят его

сквозь забор; ствол мушкета в щели судорожно дернулся. Да, шесть всадников, по правде сказать, даже пять, потому что у первого вместо правой руки замотанная тряпками культя, а куда он годится с одной левой? Закатное солнце освещало их сзади, желтые лица в тени казались медно-коричневыми — чистые дьяволы! У Эки дрогнул подбородок, а с ним и ствол мушкета, просунутый в щель забора. У него промелькнуло было в голове, что вожак спятил, посылая всего троих против шестерых упырей, но мысль эта тут же исчезла, раздумывать было некогда, отступление уже невозможно. Точно туго скрученная пружина подталкивала их, все дальнейшее произошло самой собой, в мгновение ока.

Однорукого и еще двоих Эка пропустил мимо и сам не понимая зачем, но зато выбрал предпоследнего в огромной косматой шапке, с десятком черных волосков на красном подбородке, и выпалил в него. Лошадь заржала, споткнувшись, скинула всадника через голову, тот перекувырнулся, но, точно кошка, мгновенно очутился на ногах и подскочил к забору. Выстрелов товарищей Эка не слыхал, грохот собственного мушкета все еще отдавался в ушах. Ладно, что он, сам не соображая, что делает, отпрянул от щели и вскочил на ноги. Кривая сабля уже успела несколько раз воткнуться в щель внизу забора, аккурат в то место, где только что лежал стрелок. Раньше Эка ни за что бы не поверил, что так легко и ловко перемахнет через забор, прямо в серый дым, который не то ветер, не то калмыцкая сабля сбивала в клуб. Ружье осталось за забором: Эка рубил наудачу, его клинок был длиннее, но в рассеивающейся дымке он успел заметить, что косоглазый, диковинно подпрыгивая, отступает и, отбиваясь, быстро крутит вокруг себя саблей, так что перед глазами сверкает свистящий круг. Растерявшись, Эка, точно защищаясь, вскинул левую руку и тотчас почувствовал острый укол в кисть. Вскрикнув от боли и гнева, он принялся так же вращать своим тяжелым оружием, и в этом было его спасение — те двое, что не то соскочили, не то были скинуты с коней и теперь заходили сзади, не сразу могли подобраться к нему. Заметил он их только тогда, когда подпрыгивающий перед ним калмык от сильного удара рухнул наземь. Рука у Эки уже начала уставать, и все-таки нападавшие не смогли этим воспользоваться. Обычно такой тяжелый и мешкотный, Тенис с легкостью юноши выскочил из сарайчика. Схватить меч он либо не успел, либо просто забыл, — сграбастав мушкет за ствол, он прикладом сбил одного из косоглазых. Покамест второй оглядывался, успел обернуться и Эка, а тут вдвоем они уже легко уложили последнего.

Тяжелее всех пришлось Бертулису-Пороху. Он целился в самого первого, не заметив слева, что тот однорукий. С ружьем что-то стряслось: курок щелкнул, кремень хотя и сверкнул, но выстрела не последовало. Покамест он заряжал наново и выстрелил, троица косоглазых успела заметить, где укрывается стрелок, и повернула туда. Пуля, видимо, и тут задела коня, тот унесся по дороге, но всадник уже был на земле и с криком бежал к Бертулису. У однорукого в левой руке очутилась сабля, он занес ее так же ловко, как и остальные, орудовавшие правой. Все трое орали, зубы у всех были оскалены. «Вот сейчас зарежут и сожрут», — искрой промелькнуло в сознании Бертулиса. Не владея своими членами, даже не соображая, что делает, он вскочил, онемевшая рука его тыкала длинным мечом; сверкая белками выпученных глаз, до ушей разинув рот, он орал с перепугу:

— Лучше не подходи!..

Вопль этот не слишком походил на боевой клич, скорей он напоминал рев недорезанного телка. Неведомо почему рука с поднятым мечом взлетела еще выше, будто там, в вышине, а не перед ним находятся враги, которых нужно рубить. Но тут произошло чистое чудо: калмыки внезапно застыли, узрев страшилище, еще ужаснее их самих, затем повернули и бросились в свой сарай. Первый откинул ворота, за ним проскочили остальные и захлопнули за собой створки, загромыхав чем-то с той стороны. Бертулис-Порох так и застыл с разинутым ртом, затем опомнился, увидев на дороге двух поверженных калмыков и коня, а своих товарищей живыми и невредимыми, выпятил грудь и лихо перескочил через груду камней.

— Ступайте сюда, они в сарае, я их туда загнал!

Вот это уже был совсем другой голос, ничуть не похожий на давешний телячий рев. С мечом в одной руке, с мушкетом в другой Бертулис рысцою направился к сараю — коли он их туда загнал, ему и позаботиться надо, чтобы враги от него не ушли. Но, когда он был шагах в тридцати от сарая, над головой почти одновременно пропели две стрелы. Бертулис едва успел припасть за дуплистую ветлу на берегу речушки. Выглянув из-за ствола, он разглядел два довольно длинных, но шириной лишь в ладонь, оконца с обеих сторон ворот, почти у самой крыши, и вновь крикнул:

— Не подходите, стреляют!

Тут как раз подоспел со своей дружиной вожак. Пока Тенис торопливо рассказывал, что тут произошло, Эку донимала своя забота: поочередно он стянул с калмыков валенки и вытряхнул их, затем тщательно обшарил трупы. Видимо, искал он что-то особо важное, а не найдя, сплюнул и вытер руки о кафтан. Раненый конь еще бился, выкатив глаза, его прикончили и оставили на дороге. Мартынь подозвал Бертулиса, а Криш его еще и облаял:

— Чего ты там раскудахтался, как старая курица! Берег от тебя рукой подать — ползи назад, прыгай в воду, а потом выбирайся сюда!