На грани возможного
Шрифт:
Ханна не хотела, чтобы Квинн шла домой одна. Но она помогала всем остальным. Ускользнуть не составило труда. Так же легко, как и тогда, когда Квинн сбежала на склад.
Она не чувствовала никакого удовлетворения. Не чувствовала ничего, кроме дыры в груди размером с гранату.
Внутри дома пылевые мотыльки кружились в лучах солнца, заливающего теплым ярким светом деревянные полы и потертую мебель.
В доме было прохладно; пламя в дровяной печи угасло до пепла.
Пять кошек бросились на нее с жалобным воплем,
В ноздри ударила вонь кошачьей мочи. Кошки сидели дома со вчерашнего утра. Ни еды, ни наполнителя для кошачьего туалета. Они держались, сколько могли, а потом воспользовались половичком на кухне.
Квинн положила винтовку на кухонный стол и наполнила их миски водой из кувшина, стоявшего на стойке. Хель и Валькирия протиснулись первыми, Локи не отставал.
Она выбросила испачканный коврик на улицу и оставила дверь открытой, чтобы кошки могли сделать свои дела и найти завтрак.
Валькирия выскочила на улицу поохотиться. Локи пронесся по кухне, бросился на стул и запрыгнул на стол.
Пораженный, он уселся поудобнее и уставился на Квинн своей острой, хитрой мордой, словно приглашая ее накричать на него.
— Брысь!
Он издал негодующий вопль, глядя мимо нее, словно ища свою настоящую хозяйку.
— Я сказала, уходи!
Он не двинулся с места, просто уставился на Квинн, как будто она его обидела.
Может быть, он ожидал, что бабушка ворвется, размахивая тростью и крича, что спустит с него кожу живьем, если он не уберет свою уродливую задницу со стола.
Квинн не кричала. Она ничего не сделала.
Локи остался на столе.
Тор и Один бродили по дому, жалобно мяукая, в поисках своей хозяйки. Они чувствовали, что что-то не так.
— Ее здесь нет, — проговорила она с болью в голосе.
Квинн пошла на задний двор, зачерпнула ведро из колодца, отнесла его в ванную и сняла испачканную одежду. Она использовала холодную мочалку, чтобы стереть с тела грязь и кровь.
Бабушкина кровь. Квинн с трудом сдержала рыдание. Закончив, она вынесла ведро с грязной водой и одежду на задний двор. На теле, прикрытом лишь лифчиком и трусами, появились мурашки. Она едва заметила.
Она позаботится об одежде позже. Может быть, она ее закопает. Или сожжет.
Она больше никогда не сможет ее надеть.
Когда Квинн снова вошла в дом, Тор и Один уныло ждали у двери. Им всегда требовалось много внимания. Их бабушка любила больше всех.
Один подошел и прижался своей пушистой головой к ее голени, жалобно мяукая, словно выпрашивая лакомство. Только он хотел не угощения.
Внезапная, иррациональная ярость пронзила Квинн.
— Уходи! Я не могу тебе помочь!
С испуганным воплем оба кота бросились к дивану. Толстый Один не смог под ним уместиться,
— Ее здесь нет! — Задушено воскликнула Квинн. — Разве ты не видишь? Ее здесь нет!
Спотыкаясь, она прошла по коридору в нижнем белье в свою спальню, подошла к комоду, достала спортивные штаны и безразмерную толстовку «Lions» и натянула одежду.
Повязки на правой руке испачкались; Квинн выбросила их вместе с одеждой. Шрамы нуждались в антибиотиках местного действия и свежих бинтах.
Одна только мысль об этом угнетала.
Квинн легла на свою кровать прямо на нестиранное покрывало, жесткая, как доска, руки по бокам, голова словно набита ватой.
Время шло. Квинн не знала, сколько. Она дрейфовала в тусклой, оцепенелой дымке.
Глава 47
Квинн
День сто четырнадцатый
Послышался отдаленный стук. Входная дверь открылась и закрылась.
На мгновение Квинн подумала, что это бабушка.
Реальность ударила ее в грудь как кувалда. Бабушка не входила в дверь, потому что она умерла. Мертва, мертва, мертва.
Шаги раздавались в коридоре по направлению к ее спальне. Одни человеческие, другие — стук, стук, стук лап по твердому дереву.
Она не поднимала головы. Она не двигалась и не дышала.
— Квинн? — позвал Майло.
Квинн открыла глаза и невидяще уставилась в потолок.
— Можно войти?
Ее язык словно приклеился к нёбу. Толстый и распухший. Она не могла говорить, а значит, не могла сказать «нет».
Майло принял ее молчание за согласие и вошел в спальню. За ним, прихрамывая, последовал Призрак.
Пес подошел к кровати и уткнулся ей в плечо, словно желая успокоить. Когда Квинн не ответила, он низко и жалобно заскулил, затем несколько раз повернулся посреди комнаты и свернулся калачиком на ковре.
Через секунду матрас просел. Маленькое теплое тело плюхнулось на кровать рядом с ней.
Майло лежал на спине, его рука касалась ее руки, его ноги доставали до ее голеней. Он пошевелил пальцами и прильнул к ней. Его детское дыхание пахло арахисовым маслом.
Квинн напряглась, но не смогла оттолкнуть его. Ее вены напоминали цемент.
Бабушка мертва. Бабушка ушла навсегда. Бабушка никогда не вернется.
Родная мать Квинн бросила ее, предала, не смогла полюбить — но бабушка никогда не переставала любить ее. Ни на секунду.
Бабушка была жесткой и строгой, не склонной к привязанности или сентиментальности, но Квинн никогда не сомневалась, что она ее любит. Никогда, ни разу.
А сколько раз Квинн говорила бабушке, как много она для нее значит? Она не знала, не могла вспомнить. А ведь это хуже некуда.