На холмах горячих
Шрифт:
госпиталя Якову Федоровичу Рсброву, брату известного на Кавказе помещика — шелковода и владельца домов в Пятигорске и Кисловодске Алексея Федоровича Реброва. Доктор Ребров оказался человеком приятным, добродушным, он познакомил гостя с молодым ординатором Иваном Егоровичем Барклаем де Толли, повел показывать офицерские палаты. Здесь была большая скученность, и поэтому многие состоятельные офицеры жили на частных квартирах. Яков Федорович повез Майера на гору Горячую в бывшую оборонную казарму, в которой был размещен солдатский госпиталь. Тут было еще хуже. В огромных комнатах стояло по тридцать
Прожив несколько дней в ресторации, Майер нашел для себя квартиру. Первую половину дня проводил в офицерском госпитале, в доме Орлова, вторую — вел прием у себя на квартире.
По городу пронесся слух, что приехал новый доктор, который лечил в Ставрополе штабных офицеров и генералов и даже самого Вельяминова. К Майеру повалили пациенты. Многие, побывавшие у него на приеме, отзывались о нем восторженно: умен, разносторонне образован, владеет иностранными языками, а его советы больным помогают как нельзя лучше. Особым авторитетом Майер стал пользоваться у женщин. Вроде бы не атлет и лицом некрасив, а прелестный пол других докторов и знать не желал.
А когда нового доктора стала посещать самая очаровательная гостья Вод московская госпожа Мансурова и, более того, «водяное общество» увидело врача и пациентку гуляющими каждый вечер под руку в Емануелевском парке, в ресторации, у Машука, разговорам было дано достаточно пищи.
Столь явная дружба на виду у многих ревнивых почитателей красоты госпожи Мансуровой сослужила Майеру дурную службу. И вдруг неожиданно прелестница уехала в Москву, не закончив лечебный курс. Завистники были удовлетворены.
Репутация доктора окончательно была подорвана. Знать, лечащаяся в Пятигорске, стала говорить о том, что Майер по образу мыслей опасный вольнодумец, материалист. В личных беседах преподносит «горькие и
едкие лекарства», позволяет себе осуждать лиц, власть предержащих.
Масла в огонь подлил ночной вызов на квартиру генерала Сергеева, у жены которого приключились колики в животе. Николай Васильевич внимательно осмотрел генеральшу и, выспросив, какую пищу она употребляла в ужин, пришел к заключению, что госпожа объелась пирожным, прописал ей слабительное.
Кто-то написал жалобу в Петербург лейб-хирургу статскому советнику Енохину о том, что лекарь Майер ведет себя на Водах «дурно и несообразно человеколюбивому и добро мыслящему врачу. Он сделал оскорбление генерал-майору Сергееву, не подав нужного пособия жене его, мучавшейся целую ночь от жестоких колик». Пошли слухи о том, что генерал Сергеев якобы подал рапорт военному медицинскому начальству, в коем изложил свои претензии к Майеру.
Неприятностям, казалось, не будет конца. Николай Васильевич как-то был приглашен на квартиру князя Суворова, на Воды приехавшего. Речь зашла о религии, о боге — всесильном спасителе от всех бед и несчастий. Доктор засмеялся: бога, как представляют его себе люди, невидимого, живущего на небесах, не было и нет. Настоящий бог — это человек, властелин и преобразователь природы и общества. В руках людей их судьба. И только они способны искоренить зло и утвердить добро. К примеру,
Присутствовавший во время беседы щеголеватый штабс-капитан Наумов побагровел, с ненавистью взглянул на доктора, потребовал прекратить разговор о всевышнем и в тот же вечер отправил донесение в Третье отделение императорской канцелярии...
Летом 1836 года в верхней части города, у небольшого побеленного известью дома, где жил Майер, остановилась повозка. В открытое окно Николай Васильевич увидел, как кучер, пожилой отставной казак, помог выйти из повозки высокому, худому прапорщику, который пошатываясь сделал два шага и остановился — дальше идти не мог. Кучер подхватил его под руку и повел к калитке. Хозяйка дома, кормившая кур, замахала рукой незваным гостям:
— Фатера занята, проезжайте дальше.
— Здесь квартирует мой друг, я к нему,—слабым голосом сказал прапорщик.
«Да это же Бестужев!»—чуть не вскрикнул Майер, выскочил на улицу, распахнул калитку.
— Боже мой, Александр Александрович, какими судьбами?— всплеснул доктор руками, со скрытой тревогой глядя на черное, с ввалившимися глазами лицо товарища.
— Вот видите, Николай Васильевич,— кожа и кости,— с трудом ответил Бестужев и улыбнулся сухими, потрескавшимися губами.
Майер помог больному войти в дом. Через полчаса Бестужев, умытый, накормленный, переодетый во все чистое, лежал в постели на диване и крепко спал. А Николай Васильевич сидел рядом на стуле, глядел на него, испытывая противоречивые чувства. Радостно вновь увидеть друга, с которым два года назад в Ставрополе жил в доме Щербакова и крепко подружился. Но этого человека необыкновенной судьбы, друга Пушкина, Рылеева, Грибоедова, в прошлом ротмистра лейб-гвардии гусарского полка, одного из руководителей декабристов, надо было спасать.
Майер вспомнил, как в Ставрополе Александр Александрович рассказывал о разгроме восстания на Сенатской площади. После роковых, событий он был схвачен, закован в кандалы и брошен в одиночную камеру Петропавловской крепости. Верховный уголовный суд предъявил Бестужеву обвинение в умыслах цареубийства и истребления императорской фамилии, в сочинении возмутительных стихов и песен, личных действиях в мятеже и возбуждении к оным нижних чинов. Суд приговорил его «к смертной казни отсечением головы». «А дальше что?»—с нетерпением спрашивал Майер.
— А дальше... почти два года в одиночной камере, мучительное ожидание казни. В ноябре двадцать седьмого года объявили «милосердное соизволение» царя: казнь заменяется ссылкой в Якутск. Молодой император не пощадил и братьев: Николая и Михаила сослал в Сибирь, а Петра и Павла — на Кавказ рядовыми в действующую армию...
Потом Александр Александрович рассказывал о жизни в якутской глухомани. Оторванный от родных и друзей, он влачил полуголодное существование. Зимой — страшные морозы, летом —гнус, дожди, грязь. Бестужев начал болеть. От цинги вспухли и стали кровоточить десны, расшатались зубы. Все это толкнуло его на отчаянный шаг: он написал прошение царю о переводе его рядовым на Турецкий фронт —легче смерть на поле боя, чем медленное умирание среди болот. Николай «милостиво» предоставил Бестужеву возможность умереть от вражеских пуль.