Шрифт:
А мы встретили злодея посреди пути,
Посреди пути на своей земле,
А мы столики поставили ему — пушки медные,
А мы скатертью ему постлали каленую картечь.
1. Накануне и в первый день войны
Вероятно,
Со мною было так: получив очередной отпуск, я поехал из Архангельска к себе на родину, в маленькую деревушку, повидаться со старыми друзьями и знакомыми, которых, кстати сказать, я не видел добрых пятнадцать лет.
Поезд уходил из Архангельска в белую полночь.
За окном вагона мелькали бесконечные полчища низкорослых сосен. Пассажиры разместились по своим местам, многие без промедления легли спать. В моем купе, на нижней полке сидел слегка подвыпивший пассажир чуть постарше средних лет. Одет он был в хороший серый коверкотовый костюм; из-под распахнутого пиджака виднелась смятая шелковая голубая рубаха с таким же галстуком. Белая ночь и бутылка коньяку не располагали соседа ко сну. Он пил из граненого стакана, услужливо поданного ему проводником вагона, пил и, одобрительно покрякивая, закусывал копченой колбасой.
Мы познакомились. Оказалось, что он едет туда же, куда и я — в Устье-Кубинский район за Вологду.
— Давненько-таки вы не были у себя на родине, а я, батенька мой, не таков! — самодовольно воскликнул пассажир, — узнав куда я еду и сколько лет там не был, — я человек, скажу прямо, мягкосердечный, — хотя в городе живу, тем не менее свою сельскую домашность никак не забываю. У меня привычка — каждый год, или в начале, или в конце лета, ездить в отпуск домой и никуда больше. Я никаких санаториев и курортов не признаю. В селе у меня — теща, две свояченицы. Есть у меня центральная двустволка, а в пожнях там, скажу прямо, — прекрасная охота. Вот и сейчас везу с собой два кило пороху, полпуда дроби. Уж сумею отвести душеньку. Будете там, заходите ко мне в гости. Угощу свежей утятиной. Жить там буду по соседству с бывшим волостным правлением, в собственном доме. Да спросите любого мальчишку, где живет Николай Николаевич Кисельников — вам сразу скажут…
Он разоткровенничался. Я узнал, что мой попутчик служит в Архангельске на «счастливой и сытой» — как он говорил — должности завмага, распоряжается штатом из восемнадцати продавцов, помощников и кассиров и что живет он без нужды и печали, «как прежний граф». В довершение Кисельников сумел осторожно намекнуть, что с такими, как он, вообще не вредно иметь знакомство и дружбу: — «Мало ли чего из дефицитных товаров забрасывают к нам в магазин!..».
— Благодарю, я ни в чем не нуждаюсь, — уклончиво ответил я и, прервав разговор, улегся на своей полке. Однако мне не спалось. Минут через двадцать я покосился на соседа. Бутылка перед ним уже успела опустеть. Лицо Кисельникова налилось кровью, нижняя губа отвисла, глаза сузились и сверкали блуждающим огнем. Он сидел полулежа, прижавшись в угол и облокотясь на обернутый чехлом чемодан с блестящими застежками.
Вагон покачивало. Храпели спящие пассажиры. Задремал было и я, но скоро опять очнулся. Сквозь дремоту я услышал настойчивый, неизвестно к кому обращенный голос опьяневшего завмага:
— Магазин! Что значит магазин? Мага-зи-нишка! Тьфу, да и только!.. Да разве это для меня, Кисельникова, масштаб!.. Продуху
— Чем же был плох двадцать девятый год? — заинтересовался я.
— Для кого как, а у меня вот он где сидит. Партийная чистка мне боком вышла. Разве я виноват, что у меня отец служил урядником. Подумаешь чин — урядник! Да в переводе на теперешний язык это будет пониже начальника районной милиции.
— Вас, наверно, вычистили из партии не за то, что вы сын урядника, а за сокрытие социального происхождения?.. — возразил я.
— Сокрытие, сокрытие, — пробормотал Кисельников, — меня принимали, как сына служащего, а отец мой тогда действительно был служащим и возглавлял заготовку березовых чурок для Ленинградской катушечной фабрики. Меня вычистили, а потом и отца за какую-то провинность…
Кисельников замолк, затем попробовал запеть «Выходила на берег Катюша», но ничего из этого не вышло; он повернулся на бок и быстро заснул с разинутым ртом, пуская слюну на помятый галстук.
Поезд остановился на какой-то станции. Несмотря на позднее время на платформе было множество местных обитателей. Кто-то торопливо садился в вагон, с шумом протаскивая вещи. Звонкие девичьи голоса доносили обрывки песен-коротушек:
Ой, провожала милова До станции Пермилова…Промасленные железнодорожники поспешно шныряли под вагонами и простукивали молотками колеса… Я взглянул на соседа и мне почему-то подумалось, что наша коммунистическая партия — это поезд, идущий на дальнее расстояние. Время от времени в поезде простукивают колеса, проверяют гайки, и если находят что-либо непригодное, выбрасывают вон во избежание всякого вреда.
Когда я погружался в сон, мне уже казалось, что на месте, где храпел пьяный завмаг, лежит разбитое вагонное колесо.
На другой день поезд прибыл в Вологду.
Кисельников немедленно исчез. Видно вспомнив, что ночью спьяна наговорил о себе много лишнего, он решил уйти не простившись и больше на глаза мне не показываться. Не думал я, что снова встречусь с ним при совсем других обстоятельствах.
До отправки парохода было еще много времени. Я пошел в город, любовался на новостройки, осматривал древний собор и стены вологодского кремля, воздвигнутые еще во времена Грозного, зашел в архивный отдел, в библиотеку бывшего дворянского собрания, в музей. Еще успел я посетить знаменитый домик, где в тесной комнатушке с единственным окном, выходящим во двор, жил в тяжелые годы царизма в вологодской ссылке великий человек, чье имя произносится с любовью и восхищением на всех языках мира…
Путь по реке не был ничем примечателен. Однако, всю ночь я не уходил с палубы, смотрел на берега, заросшие ивняком и ольхой. На пароходе мне встретилось немало устье-кубинских земляков. Кто-то из них рассказал, что деревня Попиха, в которой я родился и провел детство и юность, с тридцатого года уже не существует. Соседи все разъехались — кто в город, кто на фабрику. Даже изб и сараев не осталось, они пошли на строительство соседнего животноводческого совхоза.
Моя поездка «на родину» утратила для меня интерес, превратилась в прогулку.