На исходе четвертого дня
Шрифт:
И Никанор Бостан, жуя холодец, словно бы слышал все эти слова жениха, и на душе у него было прескверно. С одной стороны, начал – и понесло, и уже остановиться не мог, покуда не выговорился, словно по краю пропасти шел, поскользнулся и… шмяк! С другой стороны, все время его мучило отчетливое видение – эта осенняя лесная поляна… Вот он даже слышит запах прелой, разогретой солнцем травы… Мягкий, ласкающий кожу ветер повеял в лицо… И чтобы не закричать, не сойти с ума, Никанор забормотал, еще сам толком не зная о чем:
– Виноват, забыл вам сказать… ой, не так это просто… Прибегает однажды Ирина, жена покойного… кто перед кем виноват – не поймешь!.. Просит: «Люди добрые, помогите! Георге мой каждую ночь плачет во сне…» Хорошая женщина, жалела его, и за Волоокую ни разу не пожурила… так он сам однажды к ней с этим пристал, а она ему говорит: «Твое это дело, твоя любовь… если любовь это…» А
2
Каса маре – парадная, нежилая комната.
– Небось опять пьяным напился, – отмахнулась всезнающая жена Никанора. – Я и сама сколько раз замечала, как он, насосавшись винища, хулиганит в своем саду: звезды матерно лает, пинает землю ногами, костерит весь белый свет почем зря… Дурак! Попал камнем в небо и… думает, все ему дозволяется…
Однако никто, к ее удивлению, не поддержал разговора. Люди молчали и думали: «Стало быть, слова во сне – не просто слова? Давно этот разлад начался… как же мы не заметили?…» Нет, ухмылочки жены Никанора еще более запутали неясное дело. Ну а сам Никанор, что ж он молчит, слышал ли он речи покойного, обращенные к звездам?… Да, видать, подперло человека, ведь не каждый сунется со своей глупостью к светилам, солнцу, луне… И что ж это жена мешается в разговор мужа?! Пусть в доме своем командует, а на людях помолчит.
И Никанор, оценив обстановку и зная слабинку своей жены, невоздержанной на язык, решил перевести разговор:
– Что же мы все об одном, об этом Кручану… он уж свое отговорил звездам! А старшего свата все нет… – И к отцу невесты, со вздохом: – Судьба… судьба, кум дорогой! Вот оно что… Давайте-ка выпьем.
Это немудреное словечко «судьба» любое сердце способно смягчить и растрогать. Выпили и, закусывая, перешли к насущным делам, ясным, как «доброе утро»: вишь, погода нынче установилась, а стало быть, осень будет доброй и долгой, и даже вон у ворот акация зацвела второй раз в году… И год выдался урожайный, и колхоз наш занял третье место в районе. Кого-то представили к орденам и многим премии дали. Еще на республиканскую выставку, даст бог, попадем!.. А в районной газете «Родина» напечатали портрет свинаря, а рядом с ним боров, весом в двадцать два пуда. А на приусадебном участке нашей невесты выросла тыква, так ее двое мужиков не могут от земли оторвать… Кстати сказать, п честь чего это бьют в барабан на нашей половине села? Какая такая невеста, где идет сватанье и кто у нас посаженый?…
Словом, был воскресный денек, и за этим столом новые родичи ближе узнавали друг друга и, заметьте, уже величались «сватом» и «сватьюшкой», хотя молодые не только еще не сошлись, но даже и сватовство не начиналось по-настоящему!
Что ни говори, а сватовство – дело серьезное. Обо всем нужно заранее сговориться: и сколько будет приглашенных – дальней и ближней невестиной родни, а у жениха, помимо родни, еще дружков куча. А свадебные подарки жениха, чтобы люди видели, как он уважает невесту? А чем на это ответит невестино семейство? А потом – как станут одаривать друг друга родители и кому из приглашенных со стороны жениха и невесты через плечо расписные полотенца повяжут? И к которому часу собираться гостям на жениховом дворе? И что за музыка будет? И где молодые останутся после свадьбы? А уж как за столом гостей рассадить, чтобы никого не ущемить, не обидеть – это уму непостижимое дело! Ведь свадьба играется однажды в жизни, на глазах у села, а руководить ею должен посаженый отец… Свадьба и посаженый – это как Александр Македонский со своею пехотой!.. Так где же он – главный сват и наш посаженый?!
– Уважаемый жених, как хочешь, но ждать больше
Жених вышел, но тут же вернулся: «Сосед за ним побежал». И уселся на место как ни в чем не бывало, словно бы дело сделано, а он жених на собственной свадьбе… А тут бабушка из своего угла подала голос, возвращая разговор ни с того ни с сего в прежнее русло:
– А вы не слышали, хоронить его будут с попом или, как нехристя, с музыкой?
Никанор чуть было не подавился своим холодцом петушачьим, хотя чего здесь давиться-то? Ведь для бабушки, как для всякого порядком пожившего человека, и любовь, и свадьба, и похороны, да и вся наша жизнь с ее радостями и печалями стала уже чем-то вроде киношки или телевизионного КВНа. А какой же уважающий себя телезритель утерпит, чтобы не спросить у соседа: «Эй, а ты, случаем, разгадки не знаешь?» (Сравнение, быть может, и рискованное, но скажите на милость, разве старики в наших семьях не коротают свой век возле телевизионного ящика и не телезрят все подряд передачи?) Впрочем, зрительский навык унаследован нами от предков, и у него необозримо большая история. «Ай да похороны, красивые похороны отгрохали этому человеку! Все по нему плакали, и поминки были богатые, и угощали на славу: и родичей, и малознакомых, и заведомых проходимцев!» – говорила какая-нибудь древняя римлянка другой древней римлянке, возвращаясь с поминок в приподнятом состоянии духа, как после какой-нибудь всенародной манифестации. Ибо испокон веков было у человека два праздника – свадьба-любовь и смерть-похороны, или, говоря иным языком, «целый мир» и «вечная жизнь», то же самое и по сей день осталось в судьбе любого из нас, в обличье даже самого заурядного Феди – ведь и его, простака Федю, тоже не оставишь гнить на земле, как какого-нибудь жука-короеда!..
А посему пусть себе с полным правом спрашивает наша бабушка на свадебном сговоре о предстоящих поминках. Молодым – хлопоты о делах, а ей желательно знать, что думают ее дочь и жених (кстати сказать, внук ее кровный), а также и эти, уже не чужие, но еще и не родичи – что они думают о новом погребальном обряде, когда покойника не оплакивают, а провожают с музыкой…
– Будь моя воля, – подала голос жена Никанора, – я похоронила бы его на краю поля, где у нас межа с соседним колхозом. Конечно, покойный Георге – не какой-то упырь, я в эти сказки не верю… Но он не покорился судьбе, не стал смерти ждать, не склонил головы перед жизнью. А таких людей по обычаю следует хоронить за околицей… разве не так? Вы помните, матушка, как распорядился священник с тем, с другим, с Желдей, который повесился накануне войны?…
Все знали, что покойный Кручану давно порвал с церковью. А вот жене его, Ирине, поп в последнее время отказывал в исповеди и дважды на виду у всех выбранил за то, что она терпит грех рядом с собой: богу известно, как ее муж, отрекшись от веры, сожительствует с двумя женщинами, посему и ей в божьем храме не место!.. Стало быть, некуда деться, придется Ирине нанимать музыкантов, чтобы играли у изголовья покойного… Но, с другой стороны, эти, из правления, тоже могут вмешаться, и тогда, может, похоронят на казенный счет с музыкой?…
– А по мне, хоть в мешке, только поскорей!.. Прости меня, господи… – истово перекрестилась молчавшая до сих пор хозяйка дома и мать жениха. – Воистину говорится: мертвого да судят мертвые… А что у него было, скажите на милость, с моим двоюродным братом Василе, ведь искалечил его, Василе даже держать в руке ложку не может?!
И все задумались: «Да, да, действительно, а что могло быть у него с кумом Василе? Как же мы до сих пор об этом не вспомнили?… Без всякой на то причины один человек берет и убивает другого… Или, скажем, стоишь ты в храме на вечерней молитве, проходит мимо прохожий и вдруг бьет тебя поленом по голове – как гром среди ясного неба!..»
Впрочем, Василе Кофэел и Георге Кручану были соседями, стало быть, мало ли что могло произойти между ними. Кроме того, как раз в том году на диво уродилась черешня, и пора было собирать урожай, но собирать было нечего, потому как деревья в колхозном саду стояли пустыми, и спрашивать не с кого, так спросили с Кручану, он как раз числился председателем ревизионной комиссии. Ну а баде Василе состоял сторожем колхозного сада с тех пор, как организовали колхоз. Он и теперь состоит, хотя одноруким остался, однако должность у него не отняли… И если на тебя напала охота побаловаться черешней, яблоком, грушей, иди смело и проси у баде Василе, никогда не откажет, а еще изречет: «Я не обеднею, а ты не станешь богаче. Всякая божья тварь на свете существует, чтобы услаждать человека!» Таким манером все наше село, от мала и до велика, знало неизречимую доброту баде Василе и что душа у него как ди-те, не пробудившееся ото сна.