На исходе дня
Шрифт:
— Слушай! Присядешь наконец или мне сматываться?
Одурев от табака, не сразу сообразил, меня или кого-то другого зовет прислонившаяся к стене Сальвиния. Потянулась к сумочке, которую я по-идиотски продолжал сжимать в руке. Не отдал, уселся рядом на свое спартанское ложе, она отпустила ремешок сумки, прижалась. Совсем близко ощутил ее украдкой царапающие ноготки, почти неподвижную, туго обтянутую грудь. Рванулись
Мы покачивались, переплетя руки; искусственная атмосфера покидала нас, как в разгерметизированном космическом корабле. От бездумной, окутавшей меня доброты остались жалкие обрывки.
— Дурачок… Алкоголь не мешает. Спросил бы у мужиков.
Брезгливо отстранился, Сальве свалилась на топчан, будто ее толкнули. Обняла подушечку, поджала ноги, предусмотрительно стряхнула с них лаковые туфельки. Тлели окурки, вонял пепел, однако все эти «ароматы» забил запах водки. Значит, и водка пошла, не только коньячок или джин? Передо мной была уже не сверкающая Сальве, которой я восхищался, и не усталая, которую, оказывается, жалел, а просто плюющая на себя шлюха.
— Не стану возражать, если соблаговолишь отправиться восвояси.
— Ты что-то говоришь? — Она потерлась щекой о подушечку, провела рукой по сбившейся на бедро юбчонке.
— Допустим, меня не уважаешь. Но себя-то? Что они сказали бы?..
Кто они? Очухайся, осел! Мейрунасы, давно потерявшие надежду выгодно сбыть ее с рук? Наримантасы? На совесть мою они тоже давно рукой махнули. Омар Шариф или Арис с лошадиной мордой? Это же умора — толковать о морали с Сальвинией Мейрунайте? Блестящая юбочка задиралась все выше, обнажая впечатляющее женское бедро. Вялая рука Сальве и не собиралась поправлять ее.
Может, думаешь, что я… Что и впредь удастся подкладывать мне свинью за свиньей?
— Наставления свои побереги, знаешь, для кого? — Она сонно зевнула. — Раз уж такой рыцарь, свари-ка лучше кофе.
Саданув дверью с такой силой, что закачалась секция, я опрометью кинулся готовить кофе. Вернулся из кухни — Сальве не шелохнулась. Лежала помятая, опустошенная, словно обгоревшая на огне бабочка, нисколько не озабоченная впечатлением, которое производит ее внешность. Лишь кольца и серьги продолжали нагло поблескивать. Спит? Она спала. Даже похрапывала. Грудь сжала безнадежность — вроде не в свой поезд сел и обнаружил это слишком поздно, когда тебя уже далеко-далеко завезли, так далеко, Что не сможешь возвратиться назад, даже если и попытаешься. Не прикоснулся, ей-богу, не прикоснулся к ней, но чувствовал себя так, словно взял обманом и оттолкнул. Мучили омерзение и одновременно жалость неизвестно к кому: к себе, или к ней, или к чему-то, что могло получиться у нас иначе и не получилось Вскоре жалость превратилась в досаду, а досада в ненависть. А что, если все это продуманная игра, ловушка? Ведь уже не я за ней, она за мной бегает.
— Сальве, надо поговорить! — Тряс ее за плечи до тех пор, пока не проснулась.
— Господи, так сладко дремала! Как в детском саду. У нас там воспитательница была — вот соня! Мы спать — и она. Как уляжемся после обеда, так и прохрапим до вечера.
Села. Потянулась. Чуть было снова не поймала меня теплыми, уютными от сонного забытья руками.
— Остынь! — Я резко отвел ее руки и почувствовал себя дураком, не
— Послушай… у тебя что, угрызения совести? — Брови Сальве беспокойно вздрогнули, она смотрела на меня, как я на нее спящую, недоверчиво и сожалеюще.
— Катись ты… Кореша жду.
— У таких, как ты, не бывает друзей.
— У тебя, разумеется, навалом!
— Нет, Ригас, и у меня их нету. Ты чересчур чувствителен, напряжен весь. Будто слишком туго натянутая струна. — Сальве осторожно подбирала слова, чтобы не задеть, не сделать мне больно, ее усилия меня сдерживали. — Таких не очень любят.
— Ну уж о тебе подобного не скажешь!
— Да. Ты — перетянутая струна, а я — спущенная.
— Признайся, много выпила?
— Немножко. Так, для храбрости. Эх ты, дитенок!
— Что? Я противен тебе? Ну говори, противен?
— Дите ты малое, — она потерлась щекою о мою, стараясь не дышать на меня перегаром. — Где же твой кофе? — Налил чашку, она, обжигаясь, отхлебнула. — Это я должна была мучиться, я отвергнута, не ты! Ты же мой ангел-хранитель!
— Допивай и езжай.
— Дите! — Она жадно прихлебывала из чашки. Был бы ты мне противен, и водка бы не помогла. При чем тут ты?
— Что, я пустое место?
— Плесни еще чашечку. — Я налил с гущей, теперь она пила спокойнее, языком слизывала с губ крупинки кофе. — Зачем ерунду болтать, если знаешь? Любила другого.
— Был, значит, у тебя муж?
— Муж — не муж. Любила, и все дела… Ты же славный парень, Ригас. Разве так трудно понять?
— И сейчас любишь? Только не лги! Любишь этого проходимца, этого Омара?
— Стараюсь забыть. — Бросила мне благодарный взгляд: даже прозвище его звучало для нее музыкой! — Выпью и освобождаюсь от него. Снова товарищей, друзей вспоминаю… Тебя…
— Спасибо!
— Ревнуешь, дурачок? Смешно! — Она вскинула глаза, но острый взгляд не задел, скользнул мимо Сальве хотелось говорить не обо мне, о нем.
— Ну так беги, лети к своему Омару! Дверь не заперта. — Я встал и широко взмахнул рукой, как бы вышвыривая ее из комнаты, но она не шелохнулась.
— Нет его, понял? Нет и не будет.
— А мне безразлично.
— Подлец он, понимаешь? Подлец. Дважды женат и не разведен!
— Говорю же, беги, умоляй! Может, пожалеет на один вечерок?
— Судить его будут за двоеженство… Господи, как одурачил всех! — Она уставилась в пустоту, куда в последнее время, вероятно, часто глядела, стремясь забыть обо всем.
— Что же, наученная горьким опытом, надеешься одурачить меня?
— Тебя? — Сальве презрительно и сухо усмехнулась, как тогда, во дворе велосекции, когда я выдирал из стойки свой велик, а она сидела на солнышке и не собиралась ехать со мной. — Насмешил, деточка! Тебя? — повторила она, проглотив злобный смешок, голубоватым от кофе языком вылизала из чашки последние капли. Ты не пирожное, одним куском не проглотишь. Если хочешь знать, я даже побаиваюсь тебя. Да, да, ты человек опасный! — Сальве прислушалась к собственным словам, словно их произнес кто-то другой, и поторопилась отвернуть в сторону от неприятного для нас обоих намека. — Прикажешь — явлюсь трезвая… Я и теперь уже как стеклышко… Не бойся, приставать не стану! Ты милый мальчик! Еще не мужчина — мальчик… Все тянула, тянула, не решалась позвонить тебе, а мне с тобой хорошо. Почти хорошо. Теперь, когда ты все знаешь…