На исходе зимы
Шрифт:
О том, что Варя поселилась в доме Бережных, известно было всей деревне. И в первый же день после приезда Анну Леонтьевну окликнула у водокачки Клименчиха.
— С приездом, Нюрушка. Как здоровьице? Поправила? А что же невестушка по воду нейдет?
— Завтрак готовит.
— Вон как? А что ты домой поторопилась? Слух был, ты на другой срок собиралась? Али к свадьбе боялась опоздать?
— Свадьба не волк, в лес не убежит.
— По-нонешнему-то так…
Защитилась на первый случай Анна Леонтьевна, а все же растравила старуха обиду. Подождать уж не могли. Сыграли бы свадьбу,
Нет, не нравилась ей Варя. Маленькая да заморенная. Если б еще лицом посветлее да сложением покрепче. Маша Лихачева — вот это была бы пара…
Вошла в дом, поставила ведра на скамью в кухне. Через дверь в горницу заметила Варю у зеркала. Подумала с усмешкой: «Прихорашивайся не прихорашивайся, а была воробьем, воробьем и останешься».
И все ж видела Анна Леонтьевна, что сын переменился. Бывает так: пшеница ждет дождя, лепестки повесит, томится, ожидает погибели от зноя. Ей бы цвесть пора, а нет влаги. И вдруг нежданно ливень — крупный, сильный. И словно чудо происходит — поле на глазах оживает, и каждый стебель стоит вольно и радостно, и нет уже мысли о погибели, а только о жизни. Так и сын. Уезжала Анна Леонтьевна и не знала, на какую судьбу его оставляет. Был он болен душой, и томился, и места себе не находил. А приехала — прежний, оздоровевший Гошка перед ней. Прежний-то прежний, но уж тоже не тот. Нет уже ребячества, шалости. Больше мужского появилось в нем. Сразу почуяла это мать. Поняла — с ним теперь нужна осторожность. В детстве больше походил Гошка на отца, а теперь мать узнавала в нем собственные черты. Если обидит кто — век не простит она, мстить не будет, но и, если что решила, хоть насмерть бей — не вышибешь. Решила… А сейчас заколебалась. Кабы в чужой семье такое — совет дала бы, не задумалась. А в своей как?
Если здраво рассудить, кого Гошка в дом взял? Жену или полюбовницу? Если не свадьбу, то хоть бы зарегистрировались. Подсказать бы надо, что неладно получается. А с другой стороны, они сами не маленькие. Если б Гошка серьезно с ней жить собирался, что-нибудь сказал бы матери. А то ни слова. И опять же рассудить: Варя, сразу видно, тихая, уважительная. Если Георгий ее бросит, то кого-то еще приведет? Попадется какая-нибудь халда — свету божьего не взвидешь. Вот и получается: и так неладно и этак нехорошо. Как все это понять? Если б такие дела трезвым рассуждением решались…
Так размышляла Анна Леонтьевна первые дни и ни на что не могла решиться. А потом положила: пускай живут как живут. Не поживется — их дело.
Больше всего сердилась она на Ивана Леонтича. Присмотрел, называется, старый. Уезжала — надеялась, за дядей Георгий как за каменной стеной, а вышло совсем не то. Да и сейчас — хотя бы слово сказал, объяснил, как и что получилось. Так нет, молчит, как воды в рот набрал, словно бы ни в чем себя виноватым не считает. Только один раз сказал как бы между прочим:
— Ты, сестра, Варю не обижай…
Анна Леонтьевна обижать не обижала, но присматривалась. Раздражало ее, что невестка слабенькая. Хлебнет горя сын с такой женой. Жизнь слабеньких не любит. И детства в ней
— Шепчетесь, ровно в избе покойник. Вместе живем. Какие уж теперь секреты?
И еще заметила в первую же ночь: Гошка лег, а Варя в кухне. Сидит, будто книгу читает, а сама уже носом клюет. Стыдится, видно, с ним при матери лечь. Эта стыдливость ей в Варе понравилась. Другим вечером тоже самое. Опять Варя за книгой в кухне. Анна Леонтьевна не стерпела, подошла, книгу захлопнула.
— Не майся понапрасну. Около него твое место, раз уж так получилось. — И сразу же, рассердясь на свою жалость, добавила: — Раньше надо было стыдиться.
Варя покраснела вся. Думала Анна Леонтьевна, что она заплачет, но та не заплакала, только губу прикусила. Видать, с характером, хотя и тихая.
А через неделю Анна Леонтьевна разглядела все ее секреты, как она их ни таила. И бельишко кое-где порванное, и чулки простые, заштопанные. Не называя по имени, спросила:
— Сколько стипендии у тебя?
— Пятнадцать.
— Да как же ты живешь?
— Я привыкла.
— Что значит — привыкла. На пятнадцать рублей при любой привычке не проживешь.
— Я прирабатываю.
Отвечала коротко, как на экзамене, и видно было, только и ждет того, когда кончится допрос. Но Анна Леонтьевна не отставала. Даже усадила ее напротив себя, чтобы та чувствовала, что разговор этот не какой-нибудь, а очень важный.
— Где же в городе можно приработать?
— Есть бюро добрых услуг… У них работаю, когда время есть. Потом в праздники телеграммы разношу.
— Значит, без праздников живешь?
Варя не ответила.
Анна Леонтьевна сидела как пришибленная. Варя дотронулась до ее руки, посмотрела в глаза с мольбой:
— Вы только Георгию не говорите. Про это…
Анна Леонтьевна поняла.
— Зачем говорить? И долго тебе еще учиться?
— Весной кончу.
Так вот какой воробей залетел в ее дом. Одна в городе сама по себе живет, от матерниной помощи отказалась, а учиться не бросает. А она, пожилая женщина, допрос ей учинила…
Теперь Анна Леонтьевна рассердилась на брата — почему он, зная, должно быть, многое о Варе, ничего не рассказал ей, не предупредил, что она за человек. В действительности — это она на самое себя сердилась, а не на старика, но не хотела в этом сознаться.
С этого разговора переменилась Анна Леонтьевна к Варе. По видимости все еще была строга, в откровенности не лезла, но невестку по имени стала звать и вообще помягчела.
Георгию замечания стала делать.
— Ты что же смотришь? Варюха по дрова пошла, а ты сидишь. Разве женское это дело — тяжести таскать?
Возьмется Варя полы мыть, она у нее тряпку из рук:
— Иди отдохни, я сама вымою.
Сняла со сберкнижки деньги, накупила Варе белья тонкого, чулок капроновых. Бюстгалтер хотела купить красивый, да не нашла. С этим нежным делом частенько у торговли нехватка.
Варя заупрямилась было, не хотела брать, но Анна Леонтьевна на нее напустилась:
— Как так не возьмешь? Куда их теперь? На меня не полезет. Выбрасывать? Бери безо всяких. Да и не чужая ж ты нам теперь. А завтра в перерыв не задерживайся. В магазин с тобой пойдем.