На исходе зимы
Шрифт:
— Костер-то ты уже зажгла, — усмехнулся Василий. — А вот кто его погасить сможет?
Когда Василий вернулся домой, Пана спросила:
— Ну, как там Зина?
— Ничего, все в порядке.
— Пельмени-то не забыл отдать?
— Отдал. (Он высыпал их в снег в лесу). Вот орехи ребятишкам. (Успел забежать в магазин перед самым закрытием). Зина прислала.
Пана не могла больше вытерпеть.
— И все-то ты врешь! И про Зину, и про орехи! Все! Все! И ни на каких ты Выселках не был!
— Где ж я был?
— Откуда мне знать, где
Дети проснулись. Младшая Лёсенька заплакала. Василий в ярости вскочил с лавки.
— Ну, что ж. Хорошо. Да, был с нею. Был. Слышишь? Был и буду.
— С этой сучонкой? На кого жену родную променял?! — Пана кинулась на него, но он оттолкнул ее и выбежал из дома.
Еще раз о будущем.
Если, к примеру, человеку дать скрипку без струн, что он на ней сыграет? Даже «Во саду ли в огороде» не изобразишь. Так и любовь наша — жизнь все струны пооборвала. А Анастасия Андреевна этого не понимает. Считает, что жизнь назад пятками может пойти. И все мне толкует: «Хватит тебе одинокого образа жизни. Перебирайся ко мне. Хоть на старости лет исполним свою мечту молодую».
А к чему? Боровков совместно выращивать или сено на корову косить? Признаю, что дело необходимое и полезное, однако не для меня. Я читать или писать сяду, а она мне: «Иди помои вынеси». Да разве я стерплю? Нет, уж не хочу суеты и ненужного. Всю жизнь не суетился, а теперь мне вовсе не к лицу.
— Теперь-то кто нам мешает жизнь соединить? — спрашивает она меня.
Как кто? Годы мешают. Любовь мешает. Ведь ту Настеньку, которая ко мне в мокром платье прибегала, я ее и по сию пору люблю. Пусть она останется в душе, никакой другой мне не надо.
Однако Анастасия Андреевна снова свое:
— Не годы, не любовь мешает, а курносенькая. Думаешь, я ослепла и ничего не замечаю? Почему, к примеру, ты с ней так ласково разговариваешь?
— С Варюхой?
— А то с кем же?
— Обсуждаем, как нам пожениться и как квартиру обставить.
— Ты серьезное в шутку не обращай. Я еще из ума не выжила и вижу, что к чему.
— Она же ребенок…
— Хорош ребенок — с Гошкой живет.
Вечером Варя отпросилась с работы и Анна Леонтьевна повела ее в магазин. Шубка была из беличьего меха, висела давно, однако никто ее не покупал, все только любовались.
— Разрешите примерить, — попросила Анна Леонтьевна. Варя надела шубку, застегнула на все пуговицы, повернулась перед зеркалом и не смогла удержать улыбки — так понравилась самой себе.
— Сколько? — спросила Анна Леонтьевна.
Продавец, посматривая в окно, скучным голосом назвал цену. Он уже не надеялся продать кому-нибудь шубку.
Варя, услышав цену, огорчилась, принялась расстегивать пуговицы.
— Ты что? — спросила Анна Леонтьевна.
— Дорого, — шевельнула губами Варя.
— Это не твоя забота. Получите деньги. Но к шубке платок уже не пойдет. И шапочка нужна. И сапожки меховые.
Ни шапочки
— Ничего, — успокоила Варю Анна Леонтьевна, — сапожки мне соседка продаст, они ей малы, а тебе будут впору. А шапочку сошьем.
Анна Леонтьевна если уж задумывала что-нибудь, то удержу не знала, обязательно своего добивалась. Сейчас запала ей мысль одеть Варюху, доставить ей женскую радость, чтоб на жизнь смотрела смелее, чтоб не стыдилась с Георгием по деревне пройти. А деньги — что деньги. Деньги для человека. Всего лишь, как учит политэкономия, овеществленный труд, стало быть, должны быть человеку покорны.
Но Варя вместо радости опечалилась.
— Неловко мне. Пойду — все смотреть будут.
— И пусть смотрят. И ты на себя посмотри. Вон красавица какая стала.
Во вторник утром Ивана Леонтича вызвали на почту для разговора по телефону.
— Иван Леонтич? Ты? — прокричал в трубку голос Васицкого.
— Так точно. А ты что кричишь так сильно? Трубка лопнет…
— Как у тебя с открытием библиотеки?
— В эту пятницу.
— Тут писатель приехал. Тополев. Он будет на открытии. Собирается писать что-то для журнала. Так ты смотри, чтоб все в ажуре.
— Постараюсь.
Здесь же на почте Иван Леонтич узнал, что было письмо из Ленинграда. По пути в библиотеку зашел к Анастасии Андреевне. Встретила она его неприветливо. Как сидела за столом, сложа руки на коленях, так и не шелохнулась.
— Смотрю, что-то ты бриться часто стал.
— Ничего удивительного. Культуру соблюдаю.
— Что-то ты не особенно культуру соблюдал, пока девчонок не было.
— И это влияет…
— Седина в бороду, бес в ребро.
— Ты скажи лучше: от Валентинки письмо получала?
— Ничего я не получала.
Письмо Анастасия Андреевна получила, но решила Ивану Леонтичу его не показывать. Валентина опять настойчиво звала отца жить к себе, а этого больше всего боялась Анастасия Андреевна. Тут он был рядом, какой-никакой, а свой, и, хотя ссорились часто, все же надеялась, что в конце концов надумает он перебраться к ней, и тогда заживет она настоящим домом. А если уедет в Ленинград — тогда он потерян навсегда.
Завела разговор о другом:
— Анна-то тебя еще не выгнала?
— А за что? Веду я себя примерно.
— Кому б уж говорил…
В библиотеку Иван Леонтич пришел в смутном настроении, дышал тяжело, и сердце томилось. А работы предстояло еще немало. Правда, книги все уже были перевезены в новое помещение, но посреди читального зала лежала еще груда газет и журналов, да и много других мелочей не было сделано.
В старой библиотеке он проработал тридцать лет, и изба эта стала для него родным домом. К той комнате, которую ему выделили при клубе, он так и не привык. Она была узкой и высокой. Не любил он и своей широкой деревянной кровати. Сидя здесь в тепле, среди книг, он всегда с отвращением думал о той минуте, когда придет пора идти к себе, лезть под холодное тяжелое одеяло, а потом лежать без сна и слушать, как возятся мыши под полом. И всегда бывало печально, что еще один день кончился. А много ли их впереди.