На колесах
Шрифт:
– Почему он отдал именно в колхоз?
– выпалил Никифоров первое, что пришло на ум.
– Кажется, тамошний председатель его фронтовой товарищ. Привет. Положил трубку.
Никифоров спустился в цех, зашел в склад. Пахло машинным маслом и деревянными ящиками. Высокие, в три человеческих роста стеллажи были забиты коробками, ящиками, сумками, железной арматурой. В проходах едва можно было протиснуться. Если бы кто-нибудь попробовал проверить, что тут есть, он бы просидел пол-лета. За стеклянной перегородкой, в клетушке, украшенной золотисто-алыми плакатами "Автоэкспорта",
– Доброе утро, - поздоровался Никифоров и выключил электричество.
– Не темно?
Губочев отодвинул ящик, встал. На нем была белоснежная сорочка с залежалыми складками на груди. К вечеру она наверняка испачкается.
– Ну что, Иван Спиридонович?
– Никифорову сделалось неловко.
– Ты давно предлагаешь пломбировать твое хозяйство. Раньше руки не доходили, а теперь, знаешь, давай-ка начнем. Пломбируй.
– Как?
– спросил Губочев.
– Вот так! С сегодняшнего вечера.
– Конечно, ваше право.
– Губочев повернулся к своей помощнице, вдруг быстро заперебиравшей карточки.
– Не нашла? Эх ты, чижик...
– В его голосе прозвучал ласковый упрек этой тридцатилетней девушке, плоскогрудой, угловатой, с изумительно красивым лицом.
Никифоров заметил, что, кроме белой сорочки, на Губочеве новые темно-синие брюки и бордовые туфли с блестящими пряжками. "Прощальный парад?" - мелькнуло у него.
Прежде Никифорова мало занимало, почему он делает так, а не иначе. Если бы он, Никифоров, был гением, талантом - да куда там талантом, просто сильным организатором, - тогда можно было бы решить, мол, все дано от бога, от природы. Однако природа была к нему не больно щедрой, скорее даже скудной, не наградила ни выносливостью, ни сильной волей, ни ярким даром, а то, чем он располагал, в лучшем случае называлось средними способностями. Девять из десяти на его месте делали бы то же самое: строили, собирали кадры, боялись ошибиться, оберегали свое честное имя. Он был нормальным - в этом, наверное, и заключался его дар.
Он никогда не думал, что способен сказать старому человеку "ты вор".
Отослал комплектовщицу и остался с Губочевым наедине.
– Иван Спиридонович, как же по-другому? Теперь я не могу вам доверять.
– Ну, вывез ветровое стекло, - спокойно признался Губочев.
– Дочка в институт поступает. Попросили.
– Ты серьезно?
– спросил Никифоров.
– Как у тебя рука поднялась?
– Так и поднялась. В общем, спер я это стекло ради собственного дитя. Отпираться не собираюсь.
– Хоть бы отпирался для приличия.
– Я думал, вы с Журковым меня поймете. А стоимость я возмещу. Мы делаем одно дело... Доверять должны. Будто в одной семье.
– Но ты же украл, Иван Спиридонович!
– крикнул Никифоров.
– Как я могу тебе доверять? Что тебе мешает завтра вывезти целый контейнер с запчастями? Закон тебе не писан, страха не знаешь.
– А совесть?
– мрачно спросил Губочев.
– До сих пор я распоряжался вещами и поценнее стекла, а вроде остался честным.
–
– Так и вы, Александр Константинович, для себя злоупотребляете. Это ведь как поглядеть. Вот возил я на заводы разные подарки, в первую очередь ради вас. Чтобы вы были на хорошем счету. Однако вы честный человек. Не спорю. Мы ведь с вами православные люди: совесть для нас - это совесть...
Никифоров не нашелся, что ответить на странное противопоставление совести и нормы и, подтвердив решение опечатывать склад, ушел.
Приемная оказалась закрытой, а своего ключа у Никифорова не было. Журкова и Иванченко тоже не было на месте. Он направился в столовую, думая, что, может быть, Иванченко удалось привезти мастера и сейчас все толкутся возле холодильников.
"С чего я так устал?" - спросил он себя.
В столовой было солнечно. Светились голые дюралевые стеллажи, у кассы стояли проволочные ящики с бутылками кефира и лоток с пирогами. А людей было мало, своих - почти никого. Нет, вон там у раскрытого окна секретарша Вера откусывала пирог, и ветерок шевелил ее волосы. Она поманила Никифорова ключами. Он собрался ей напомнить, что перерыв еще не начался, но говорить было бесполезно.
– Иванченко не приехал?
– Не видела... Там телефонограмма из горсовета, - вспомнила она, когда Никифоров уже отвернулся.
Он постоял в очереди, купил кефира и пирогов. Над кассой висело предупреждение: работники центра обслуживаются вне очереди. И раздатчица улыбнулась.
– Александр Константинович, ну что вы!
– А куда мне торопиться?
– ответил Никифоров.
– Ты Иванченко не видела?
Значит, еще не вернулся. Спрашивал на всякий случай. На обед ушло минуты две, была у Никифорова дурная привычка есть торопливо, точно толкали в шею. Давным-давно, в невозвратные времена отец посмеивался над ним: "Поспешай медленно!" Сейчас вроде некуда было гнать, а привычка действовала.
Из столовой пошел к себе, захватил в приемной листок телефонограммы Верины детские каракули без запятых и прописных букв - и позвонил в горисполком. Ни с того ни с сего на три часа назначили заседание депутатской комиссии по благоустройству и озеленению. Что за спешка? Оказалось, забыли заранее послать приглашение, извините.
За дверью послышались шаги, Никифоров позвал:
– Вера, зайди, пожалуйста.
– Она вошла, остановилась, поджав губы. Вот тебе полтинник. Купи кефира и три пирожка.
– А зачем? Вы ж только что...
– Я тебя прошу.
– Ну, пожалуйста, если вы просите.
"Забавные у нас отношения, - подумал Никифоров.
– Чего она злится?"
– Вера, что с тобой?
– улыбнулся он.
– Я тебя чем-то обидел?
– Нет, не обидели. Я не знаю, Александр Константинович. Просто голова болит.
– Голова?
– Вы молчите, а сами думаете, что я плохо работаю... И у вас это копится, копится. Уж отругали бы лучше.
Он читал у Спока примерно о том же: строгих, гневливых родителей дети слушаются меньше, чем спокойных, потому что маленькие мудрецы догадываются, что гнев где-то копится и когда-нибудь случится взрыв.