На краю империи: Камчатский излом
Шрифт:
– Это ужасно, Дмитрий, это ужасно, – покачал головой датчанин. – Но ты ведь местный, ты вырос здесь и всех знаешь, правда?
– Истинно так, ваш-бродь!
– Ты, наверное, не дашь себя обмануть. Но, может быть, захочешь обмануть меня…
– Господь с вами, ваш-бродь, как можно?! – изобразил оскорбленную невинность казак.
– О, в Сибири местные жители всегда пытаются обмануть приезжих, – улыбнулся Беринг. – Они не считают это грехом. А я хочу, чтобы ты помогал мне честно. Тогда никто не узнает… – Капитан сделал многозначительную паузу – пошевелил пухлыми пальцами, поднял глаза
– А чо я-то, ваш-бродь, – старательно растерялся Митька, – чо я-то?..
– Управитель Большерецкого острога обратился ко мне с просьбой выдать головой Митрия Малахова… для следствия.
– Ваш-бродь, то недруги меня оклеветали! – стукнул себя в грудь служилый и продолжил со слезой в голосе: – Извести меня хотят, чтоб долги не отдавать! А я невинный есть!
Едва заметная улыбка Беринга показала, что он удовлетворен реакцией собеседника.
– Тогда, может быть, ты действительно отправишься в Большерецк? – предложил капитан. —
Там ты сможешь доказать свою невиновность и стать свободным от подозрений.
– Ваше благородие, чо ж вы говорите такое?! – Митька почти плакал. – Не губите, ваш-бродь, не губите! Люди сказывают, правды и на Руси не сыщешь, а у нас ей откель быть? Ведь безвинно муки приму, ваше благородие! Безвинно! Ведь запорет меня заказчик, как пить дать запорет! На дыбу подвесит, огнем жечь будет! Не губите, ваше благородие, помилосердствуйте! Век Бога молить за вас буду…
Служилый прикидывал, не бухнуться ли ему на колени для полноты картины, но решил пока этого не делать. Причитать он перестал и только тихо сопел-всхлипывал, поглядывая на начальника. Тот заговорил вполне доброжелательным, но поучительным тоном:
– Митрий, мне сказали, что для дикого русского казака ты довольно умен. Поэтому ты должен понять, что мне, капитану флота российского, нехорошо укрывать преступника.
– Дык я… Ваш-бродь, я, кажись, разбойником покуда не объявлен! – робко проговорил служилый. – Пока винят тока… Ну, на службу ко времени не вышел… Так я занемог! Считай, с зимы до осени пластом пролежал, рукой-ногой двинуть не мог!
– Кажется, ты действительно неплохо соображаешь, казак Митрий, – отметил Беринг. – Да, ты пока еще только подозреваемый. Это несколько меняет дело…
– Не выдавайте тока, ваш-бродь!! – Митька понял, что переборщил, и принялся за старое: – Не выдавайте, ваш-бродь, Христом-богом молю!
– Разве я сказал, что хочу отправить тебя в Большерецк? – улыбнулся капитан. – Я сказал, что предлагаю тебе дружбу, предлагаю помогать друг другу. По моему приказу ты будешь служить в составе нашей экспедиции. Если ты будешь хорошо мне помогать, то я помогу тебе. Напишу письмо якутскому воеводе, что сам провел следствие и установил твою невиновность. А за ревность в службе попрошу произвести тебя в чин десятника.
– Да вы чо-о?! Да я!!. Да мы!!. Раз тако дело!..
Митька принялся изображать, как у него «в зобу дыханье сперло» от открывшихся блистательных перспектив. Некоторое время капитан наблюдал этот спектакль, а потом кивнул головой:
– Достаточно, Митрий. Скажи теперь что-нибудь дельное.
– Слушаюсь,
– Что?! – слегка опешил Беринг.
– Скока мягкой рухляди вы получить желаете? Скока имеете товару да расписок? Када желаете торг начать и када покончить?
– Мы обсудим это, – улыбнулся капитан Беринг.
Митька тоже улыбнулся, но мысленно, поскольку придумал, как решить жилищную проблему, – он будет жить у Епифана, а тот пусть ночует в своей бане!
На обратном пути Митька старательно обходил вонючие лужи и целые болота грязи. В итоге он против воли оказался у самых ворот острога. Здесь маялся какой-то сиделец из русских:
– Мил человек, подай Христа ради!
– Бог подаст, – машинально буркнул Митька, собираясь пройти мимо. Однако глянул повнимательней на просителя и решил задержаться.
Это, несомненно, был обитатель тюрьмы, или «казенки», как ее называли, которого вывели побираться на прокорм. На ногах у преступника были кандалы, пристегнутые к столбу ржавой цепью с амбарным замком. На вид мужику было лет тридцать. Ростом примерно с Митьку, но телосложение имел мощное – наверное, вполне мог вывернуть и унести столб, к которому был прикован. На заросшем черными волосами лице угадывались пятна старых обморожений, крайние фаланги многих пальцев на обеих руках отсутствовали. При разговоре становилось заметным малое количество зубов во рту – результат перенесенной цинги. В общем, облик запоминающийся, но Митька его не помнил. Поэтому он счел нужным поинтересоваться:
– Годовальщик что ль? Из новых?
– Ну да, с Тарабукиным прибыл! – живо откликнулся заключенный. – Слышь, служилый, добудь вина, а? Как ослобонят, отдам высокой ценой!
– Вчера по пьяни попал? Похмелиться желаешь?
– Не-е, считай, уж седьмицу парюсь, – вздохнул сиделец. – А попал-то по пьяни, конешно. Добудь винца, друг! У меня в казарме лиса припрятана, расскажу, где взять.
– Хоть бы пожрать просил, коли на цепи сидишь, – удивился Митька, – а тебе вина подавай!
– Душа горит, помилосердствуй!
– Ага, я помилосердствую, а ты чарку примешь и по новой буйство учинишь.
– Да не буйствовал я шибко-то… – пригорюнился сиделец. – Я ж смирный. Дай хоть табачку!
– Табачку-та?.. А трубку имеешь?
– Да все отняли, ироды!
– Ладно, – согласился Митька, – давай мою покурим. А ты мне за се расскажешь, какой ты смирный.
– Да прозываюсь я так – Михайло Смирный! – обрадовался узник.
– Во-она чо! – рассмеялся служилый. – А меня Митрием кличут.
Они общались, сидя на корточках на виду у прохожих, передавая друг другу трубку. Оказалось, что Михайлу повязали за то, что он, напившись пьяным, матерно ругал капитан-лейтенанта Шпанберга и грозился его изничтожить. В кабаке находились люди Беринга, и им волей-неволей пришлось повязать буяна, чтоб самим не быть обвиненными в крамольных устремлениях. Нижнекамчатский комиссар, конечно, поместил Михайлу в тюрьму, но, похоже, не знал, что с ним делать – служилый ругал не свое, а чужое начальство, к которому сам Тарабукин теплых чувств не испытывал. Шпанберг же находился в Ушках и участия в разбирательстве принять не мог.