На краю пропасти. Экзистенциальный риск и будущее человечества

Орд Тоби

Я ввел ? как компонент для учета налога на катастрофу, но иногда считается, что в него входит и другой элемент: чисто временное предпочтение. Это предпочтение одной выгоды другой лишь на основании того, что первая появляется раньше, и это третья причина для дисконтирования будущих выгод.

Она, однако, отличается от других причин, поскольку ведутся серьезные споры о том, стоит ли учитывать ее при расчете социальной ставки дисконтирования. Философы почти единодушно отвергают ее^[624]. Главным образом они ссылаются на то, что чисто временное предпочтение практически немотивированно. В мире, где люди очень давно списывают со счетов опыт других групп (ср.: расширение морального круга), мы

хотели бы услышать веский довод в пользу того, чтобы придавать каким-то людям гораздо меньшую значимость, чем себе самим, но такого довода нет.

Даже интуитивно это вызывает отторжение. Можно ли считать, что 80-летняя жизнь, начавшаяся в 1970 году, в силу своей природы ценнее жизни, начавшейся в 1980-м? Неужели жизнь вашего старшего брата точно важнее жизни вашего младшего брата? При рассмотрении более длинных периодов все еще хуже. При ставке чистого временного предпочтения в 1 % одна смерть через 6000 лет оказывается гораздо важнее миллиарда смертей через 9000 лет. А фараону Тутанхамону приходилось бы считать, что один день страданий в жизни одного из его современников гораздо более значим, чем целая жизнь страданий для всех 7,7 млрд человек, живущих сегодня.

Многие экономисты согласны с этим и утверждают, что чисто временное предпочтение иррационально, безосновательно или аморально^[625]. Так, сам Рамсей сказал, что “в этическом отношении [оно] несостоятельно и проистекает исключительно из слабости воображения”, а Рой Харрод отметил, что этот термин – “изящное название хищничества и победы страсти над благоразумием”^[626]. Даже те, кто признает его в качестве основания, сильно сомневаются в его применимости к долгосрочному будущему.

Как правило, экономисты, которые поддерживают учет чисто временного предпочтения, приводят аргумент, что у людей точно есть такие предпочтения, а работа экономистов не в том, чтобы судить предпочтения других, а в том, чтобы показывать, как лучше их удовлетворять. С нашей точки зрения, здесь три основные проблемы.

Во-первых, даже если работа экономистов заключается именно в этом^[627], передо мной стоит другая задача. Я пишу эту книгу, чтобы изучить, как человечеству следует реагировать на риски, с которыми оно сталкивается. Такой подход допускает, что недостаточно глубокие размышления о будущем могут приводить к ошибкам: порой мы действуем вразрез с собственными долгосрочными интересами или ставим свои интересы выше интересов будущих поколений. Если определять социальную политику по наитию, возникнет риск, что нетерпение и предвзятость станут неотъемлемой частью нашего золотого стандарта.

Во-вторых, чисто временное предпочтение, заключенное в ?, – неудачный компромисс между признанием истинных предпочтений людей и предпочтений, которые им следует иметь. Чисто временное предпочтение, наблюдаемое у людей, меняется не экспоненциально. Люди проводят дисконтирование по высоким ставкам в краткосрочный период и по низким ставкам – в долгосрочный. Экономисты, как правило, считают неэкспоненциальное дисконтирование иррациональным, поскольку из-за него люди часто начинают метаться между двумя вариантами, что предсказуемо им вредит.

По этой причине экономисты преобразуют неэкспоненциальное временное предпочтение людей в экспоненциальную форму при средней ставке дисконтирования во всех временных промежутках. Это искажает истинные предпочтения людей: ставка дисконтирования в краткосрочные периоды занижается, а в долгосрочные (как те, что мы рассматриваем в этой книге) – завышается. Кроме того, им сложно утверждать, что личные предпочтения незыблемы, и одновременно искажать их подобным образом, особенно если поводом к корректировке служит иррациональность предпочтений. Если предпочтения действительно иррациональны, то зачем их корректировать, вместо того

чтобы просто отказаться от них?

В-третьих, чисто временное предпочтение демонстрируют индивиды, которые принимают решения относительно выгод для себя самих. Когда индивиды принимают решения о благополучии других, они проявляют минимум чисто временного предпочтения (или не проявляют его вовсе). Например, хотя мы можем предпочесть меньшую выгоду сейчас большей выгоде позже – просто потому, что первая появляется раньше, – мы редко делаем такой выбор, действуя от лица других. Это позволяет предположить, что, отдавая предпочтение немедленному вознаграждению, мы проявляем слабость воли, а не руководствуемся трезвой мыслью о том, что жизнь становится лучше, когда мы получаем меньшие выгоды раньше. И действительно, когда экономисты вносят изменения в свои эксперименты и спрашивают испытуемых о выгодах, приобретаемых незнакомцами, чисто временное предпочтение выражено слабо или исчезает вовсе^[628].

В связи с этим я прихожу к выводу, что ценность, которая стоит на кону, когда мы рассуждаем об экзистенциальных рисках, – преимущество процветающего будущего перед будущим, разоренным катастрофой, – должна дисконтироваться только с учетом налога на катастрофу. Иными словами, нам следует дисконтировать будущие годы процветания на вероятность, что мы так долго не протянем^[629]. Николас Стерн применил подобный метод в знаменитом отчете об экономике изменения климата. Он приравнял чисто временное предпочтение нулю, а ? – налогу на катастрофу в 0,1 % в год (примерно 10 % в столетие)^[630]. Таким образом, будущее человечества оказалось примерно в 1000 раз более ценным, чем следующий год (и еще более ценным, если каждый следующий год лучше предыдущего). Этого достаточно, чтобы экзистенциальный риск приобрел чрезвычайную важность, но все равно меньше, чем можно было бы предположить.

В стандартной формуле ставка дисконтирования неизменна во времени, и потому будущее дисконтируется по экспоненциальной кривой. Но при проведении более точной экономической оценки ставка может со временем меняться^[631]. Это принципиально для налога на катастрофу. Хотя фоновый природный риск, возможно, остается примерно одинаковым, антропогенные риски резко растут. Если человечество вступит в борьбу с ними, как, полагаю, нам и нужно поступить, риски начнут снижаться и, возможно, снова выйдут на фоновый уровень или станут даже ниже. Если годовые риски в долгосрочной перспективе станут низкими, то ожидаемая ценность будущего действительно чрезвычайно высока. Вот упрощенный пример: если, стоя на краю Пропасти, мы навлечем на себя общий риск в 50 %, прежде чем вернуть риски на фоновый уровень, то наше будущее окажется как минимум в 100 тысяч раз ценнее следующего года^[632].

Разумеется, мы никак не можем узнать, каков сейчас налог на катастрофу, не говоря уже о том, чтобы выяснить, как он будет меняться со временем. Это сильно сказывается на анализе. Можно подумать, что в ситуации, когда налог на катастрофу неизвестен, нам стоит просто проводить дисконтирование по среднему значению налогов на катастрофу, которые кажутся нам правдоподобными. Например, если мы считаем, что налог с одинаковой вероятностью может равняться как 0,1 %, так и 1 %, нам, казалось бы, следует проводить дисконтирование по ставке 0,55 %. Но это неправильно. При более внимательном анализе становится понятно, что дисконтирование следует проводить по меняющейся ставке, которая со временем сдвигается от этого среднего значения к минимальному правдоподобному^[633]. В таком случае мы дисконтируем долгосрочное будущее так, как если бы жили в самом безопасном из миров, которые кажутся нам реалистичными. Следовательно, вероятность того, что долгосрочные налоги на катастрофу опустятся на фоновый уровень или ниже, играет огромную роль при определении дисконтированной ценности будущего человечества.