На краю света. Подписаренок
Шрифт:
На следующий год повторяется то же самое. Составляют новые списки и опять вымогают с мужика деньги. И так из года в год… Однако Иван Фомич уверен, что этому когда-то наступит конец. Если в городе опять произойдет какая-нибудь заваруха, думал он, то по деревням снова начнется кутерьма с податями, как это было после японской войны. Мужики откажутся платить подати, а если их начнут сильно прижимать, то, чего доброго, возьмутся за начальство. К этому все идет. И тогда нам здесь уж несдобровать. Сначала сведут счеты со старшиной и с заседателем, потом с волостным писарем, а дальше дело дойдет и до его помощников, которые составляют эти податные списки.
Все это Иван Фомич понимал, конечно, по-своему, на свой
— Ты вот каждый день слушаешь веселые рассказы Ивана Иннокентиевича, — сказал он мне раз. — А знаешь ли ты, что он рассказывает свои истории с заряженным револьвером? Да, да… В столе у него всегда наготове заряженный наган. Кроме того, во время занятий он на всякий случай держит около себя старшину или заседателя.
Я не знал, что Иван Иннокентиевич сидит в своей комнате с заряженным револьвером, и не мог понять, для чего ему нужен этот револьвер. Непонятно мне было и желание Ивана Иннокентиевича держать около себя во время работы старшину или заседателя.
— Ты слышал вчера крупный разговор Ивана Иннокентиевича с каким-то Бижаном из Витебки? — продолжал растолковывать мне суть дела Иван Фомич. — Приехал из Витебки мужик с жалобой на то, что на него неправильно насчитали подать и теперь сживают его за эту подать со свету, так как заплатить ее он не может. И Иван Иннокентиевич вместо того, чтобы поговорить с ним по-хорошему, сразу стал отправлять его обратно в свою деревню. Пусть, говорит, с этим разбирается твое общество. А мы здесь раскладкой податей не занимаемся. Ну, мужик, конечно, сразу и взвился. Как да почему?.. И стал настаивать на своей жалобе. А Иван Иннокентиевич, вместо того чтобы успокоить человека, велел старшине вывести его вон. Кое-как вытащили его во двор, а он там уж совсем вошел в раж, начал ругаться и грозиться. Так что пришлось посадить его в каталажку, пока он не одумается. Теперь тебе понятно, для чего Иван Иннокентиевич держит у себя в столе заряженный револьвер и заставляет старшину и заседателя дежурить около себя?
— Он мужиков боится… — сообразил я.
— Вот именно… Вчера была история с Бижаном из Витебки, а завтра может произойти такой же случай с каким-нибудь Беспрозванным из Проезжей Комы. Такие встречи происходят у нас все чаще и чаще. Мужик приходит теперь к нам всегда злым и не скрывает своего недовольства нашими волостными порядками. И это сразу же прорывается у него здесь наружу. Он, не стесняясь, матюгает в прихожей Ивана Иннокентиевича, что он поздно является на работу, и открыто прокатывается насчет старшины и заседателя, а при отказе ему в какой-либо просьбе лезет в спор и доказывает свои права. Не все, конечно, так ведут себя, но очень многие. Особенно злы на нас бывшие солдаты, побывавшие на японской войне. Они готовы в любой день спалить нашу волость. Я ведь занимаюсь военным учетом и знаю, что это за люди. Есть у вас такие в Кульчеке?
— У меня дядя Василий уж два раза ездил в Минусинске на какую-то комиссию. Ему на войне под Мукденом прострелили правое плечо. Вот он и хлопочет себе белый билет. Боится, что его опять заберут на войну. Потом, наш сосед Ехрем Кожуховский тоже ездил туда за этим.
— Получили они белые билеты?
— Не дали. Сказали, что их будут числить на учете на всякий случай.
— Ну и как смотрят они теперь на это?
— Ругаются. Говорят, комиссия была неправильная. Доктор посмотрел на них только издали и сразу записал в книгу, чтобы белые билеты им не давать.
— Что же собираются они теперь делать?
— Хлопочут ехать на новую комиссию.
—
И дальше Иван Фомич стал объяснять мне, какое у нас сейчас беспокойное время. Высшее начальство очень боится, как бы мужики не начали бунтовать. Поэтому оно требует от волостного начальства строго следить за настроением деревни, в корне пресекать на сельских сходках и в других местах всякие разговоры о больших податях и тяжелых крестьянских повинностях. Такие разговоры оно расценивает как подстрекательство против высшей власти, а людей, которые ведут такие разговоры, требует брать на заметку, следить за ними и доносить о них. А чтобы это дело было вернее, оно имеет на местах тайных людей, которые за всем этим следят, ко всему прислушиваются да принюхиваются и обо всем доносят потом по начальству. Таких людей все очень опасаются. Они могут любого человека оговорить, донести на него то, чего и не было. Проверять их ведь не станешь. Они же тайные. Вот и называют их стукачами.
— А у нас в волости есть такие стукачи? — спросил я Ивана Фомича.
— Определенно есть, — ответил Иван Фомич. Потом осмотрелся кругом и сразу перешел на шепот: — В Коме, говорят, занимается этим Белошенков. Он все время вертится у нас, прислушивается к тому, о чем говорим мы, приезжие старосты и писаря, о чем болтают у нас мужики в прихожей, ожидая волостное начальство. И обо всем, говорят, доносит жандармскому начальству. С этим человеком надо быть осторожным…
Действительно, Белошенков почти каждый день бывает у нас в волости. Придет, посидит, поговорит с кем-нибудь, заглянет в комнату Ивана Иннокентиевича, поговорит о чем-то в прихожей с мужиками и незаметно уйдет. Я никак не мог подумать, что этот ласковый и обходительный человек состоит каким-то стукачом и пишет на всех доносы. Но Павел Михайлович и Иван Осипович тоже его чураются, а Иван Иннокентиевич не хочет иметь с ним никакого дела.
Как бы там ни было, но все помощники Ивана Иннокентиевича, да и сам он, жили под страхом доносов. Все были твердо убеждены в том, что за ними кто-то следит, кто-то их подслушивает, проверяет их благонадежность и в один прекрасный день их могут потребовать за что-то к ответу. Этим страхом были заражены не только наши волостные, но даже некоторые сельские писаря. Белошенкова они не боялись. Но были уверены, что у них в деревнях есть свои доносчики и наушники, особенно из тех мужиков, которые всегда трутся около приезжего начальства, подпевают ему во всем и готовы оговорить любого мужика, если он рьяно ратует на сходе против подушной раскладки и резко распространяется насчет начальства.
— Вот ты куда попал на работу! — шутливо запугивал меня Иван Фомич. — Это тебе, брат, не деревня, не Кульчек, в котором ты мог спокойно жить, не задумываясь о том, что тебя могут взять на тайный учет, как неблагонадежного человека. Здесь, брат, другое дело. Тут живи, да оглядывайся.
И Иван Фомич, и Павел Михайлович, и Иван Осипович действительно говорили обо всем в волости с большой оглядкой. Особенно когда туда приходил Белошенков. А я не знал, как мне теперь вести себя с этим человеком. Он всегда заговаривал со мной, расспрашивал, как мне работается, какое жалованье назначил мне Иван Иннокентиевич, и все такое… Потом Белошенков покровительственно хлопал меня по плечу и заводил разговор с кем-нибудь другим.