На краю земли советской

Поночевный Федор Мефодиевич

Коля Субботин однажды сказал, что до войны он жалел каждую букашку. Друзья посмеивались над его мягкостью. Сейчас Субботин узнал, что такое ненависть, злость, и плачет от досады, от сознания, что не может одним снарядом покончить с проклятыми фашистами. Он кое-что прослышал о теплопеленгаторах и радиолокаторах, которые появились на кораблях в Полярном, нагляделся на маневры прожекторов и мечтает вслух о машине, которая вырабатывала бы огненные лучи. Такие лучи, по мысли замкового, должны уничтожать все на пути, а главное, начисто разрезать корабли врага в любой туман, среди любых дымзавес...

Все они, мои милые друзья, шутники и трудяги, очень спаяны между собой.

Они не мыслят воевать врозь, в госпиталь уходят по принуждению, а при первой угрозе откомандировать после излечения в другую часть бегут с госпитальной койки на батарею. И успехи батареи, и неприятности были достоянием всей нашей дружной семьи. Такой солидарности, привязанности к своей части, возникшей в долгой совместной жизни под огнем, я не видывал ни до войны, ни после. Все очень сочувствовали Саше Покатаеву, хотя иногда мне казалось, что матросы смотрят с укором: не отстоял, мол, командира орудия!

Случилось это после празднования Дня Красной Армии. Я разрешил устроить для старшин и сержантов праздничный ужин в землянке хозяйственного взвода. Ужин обошелся без шума и происшествий, очевидно, не шибко превысили положенную по закону норму. Фельдшер Иванов, участвовавший в ужине, оставил на койке Володи Игнатенко свой пистолет. Вспомнил о нем, уже вернувшись к себе в санчасть. Позвонив в землянку, Иванов попросил Покатаева по пути занести оружие в санчасть.

Покатаева встретил по дороге сержант Крутиков, человек, в котором было что-то от Ишина. Раз Покатаев младший сержант, а он, Крутиков, ступенью выше, значит, и вправе отобрать пистолет! Покатаев объяснил, в чем дело, но пистолета не отдал. «Ты пьян», — крикнул Крутиков и схватил Покатаева за грудки. Пошумели, поругались. Командир орудия сгоряча пригрозил Крутикову пистолетом...

Все обошлось было благополучно. Вручив пистолет владельцу, Покатаев рассказал о встрече с Крутиковым. Но в дивизионе в канун его награждения орденом работала комиссия политотдела. Случай этот, взятый на карандаш, превратился в ЧП; «Младший сержант грозил расправой сержанту при исполнении последним служебных обязанностей». Как назло, все шло одно к одному и складывалось неблагоприятно для этого дела. Генерал собрал на нашем КП офицеров дивизиона для разговора об укреплении дисциплины. Председатель комиссии бегло упомянул про ЧП на 140-й и назвал фамилию Покатаева. Прервав председателя, генерал спросил меня, наказан ли младший сержант. Пытаясь все объяснить, я сказал, что это лучший командир орудия и его не следует наказывать. «Эдак они вам на голову полезут», — сердито сказал генерал и приказал разжаловать Покатаева, а мне за попустительство объявить выговор. В до­вершение ко всему генерал и командир дивизиона отказались после совещания от традиционного хлеба-соли батарейцев, выразив тем самым свое недовольство.

Комиссия уехала. На КП пришли Соболевский, Захаров и A г a п Лопоухов. Утешали меня, как принято между мужчинами: подкалыванием, шуточкой и чарочкой. Упрекали, что своевременно не наказал всех — и сержан­та, и младшего сержанта, и фельдшера в придачу, чтобы не бросал, где не надо, пистолета. Может быть, не пришлось бы тогда разжаловать Покатаева, а мне не повесили бы выговора.

Очень переживал эту историю Саша Покатаев. Он чувствовал себя не столько пострадавшим, сколько виновным за ущерб, нанесенный командиру, а значит, и престижу батареи. А мне было тошно: лишились пре­красного командира орудия. Правда, капитан 1 ранга Туз утешил, сказав, что при первом удачном для Покатаева случае наказание с него снимут. Матросы мне явно сочувствовали. И все же было стыдно: не смог объяс­нить начальству всех обстоятельств происшествия.

Удивительное чувство не только товарищества в бою и солидарности в быту, но и взаимной поддержки в труде выработалось за это время у наших матросов. Я уже говорил, на батарее подобрались шутники и

трудяги. Конца войны еще не видно, но, рассуждая о победе, никто не упоминал об отдыхе после войны, хотя уже два года матросы спали не раздеваясь. Каждый мечтал вернуться к любимому делу. Не мог матрос сидеть в стороне, если видел, что другой боец, пусть даже незнакомый, занят тяжелой работой.

Надумали мы спустить озеро, возле которого стояло четвертое орудие. Озеро — отличный ориентир для авиации противника, а поставить орудие в другом месте нельзя. С началом весны возросла угроза нападения с воздуха. Тогда и приняли решение прорыть стометровую траншею глубиной около пяти метров. Генерал поручил работы взводу саперов. Но наши матросы не могли поглядывать на саперов со стороны. Чуть выкроится свободное время — берут кирки, лопаты, идут помогать. Вениамин Кошелев считал, что спуск озера вообще наше кровное дело. И потому мы сами должны разобрать перемычку, закрепить за собой «торжественный момент». Саперы, благодарные матросам за помощь, не возражали. Самые сильные из артиллеристов остались в траншее перед разрушением перемычки. Ударами кирки открыли путь воде. Ко всеобщему удовольствию собравшихся ради такого зрелища, вода пошла, а озеро не убывало. Траншею пришлось углубить. Только на вторые сутки вода в озере заметно убыла, а через пять дней ее не стало. На месте озера оказался кустарник и зеленый ковер дерна. Это было не чудо. Наши батарейцы, не жалея сил, шли вслед за убывающей водой. Освобождающийся берег засаживали кустарником. Черное дно озера застилали дерном. Больше всех радовался командир четвертого орудия Игумнов: и маскировка хорошая и не надо колесить вокруг озера к позиции. Был рад и командир отделения подачи Ваня Морозов — снаряды можно теперь носить напрямик!

Морозов таскал снаряды целыми ящиками. Низенький, щуплый Игумнов не мог надивиться его силе.

— Вас с Ожигиным на пару в плуг запрягать, лучше трактора потянете! — с удивлением и восторгом говорил Игумнов.

Ожигин — снарядный на четвертом орудии, высокий и очень сильный парень, только что призванный на службу.

Был у нас матрос Кучменко. В последнее время он часто жаловался на непонятную боль в животе. Я спросил как-то фельдшера Иванова, что с парнем, почему страдает?

— Сказано ему не таскать снаряды, не его это боевая специальность, — раздраженно отозвался фельд­шер. — Так нет! В каждом бою, чуть выпадет минута, хватается за тяжелые ящики. Не могу, говорит, стерпеть, помогать надо...

Это нежелание быть в стороне, когда товарищи работают или воюют, толкнуло командира отделения подачи снарядов Тюлюбаева на подвиг в бою 20 мая 1943 года.

Мы отвыкли за зиму от вражеской авиации. В темноте нас бомбили не часто: снег и ночь помогали хорошо замаскироваться. Зато с весны и авиация и артиллерия противника с новой силой набросились на батарею. В полярную ночь фашисты терпели неудачу за неудачей. Теперь, в первые светлые дни, они торопились пополнить свои запасы: появилась возможность подавлять нас во время проводки конвоев, бомбить и обстреливать не вслепую, не наугад, а прицельно.

В тот день солнце, склоняясь к морю, сильно слепило наших наблюдателей. И все же сигнальщик Дюков заметил слабые дымки на горизонте. Батарея была приведена в боевую готовность № 1.

Действия противника сразу же подтвердили правоту сигнальщика. С материка на море поползли кудрявые облака дымзавесы. Гитлеровцы явно ждали следующий в Петсамо конвой.

Ветерок гнал «облака» в нашу сторону, и на море появилась плотная белая пелена.