На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986
Шрифт:
Артист Глузский плакал, глядя на «зарезанный» фильм: уничтожали в основном созданный им образV.
Фильм приняли. Он вышел в астрономическом количестве копий, и широкоэкранных, и обычных, и узкопленочных.
Это и были те тридцать сребреников, которые я получил за отступничество. За то, что я предал Скнарева, своего фронтового штурмана, штрафника, ради которого и был задуман весь фильм.
Только через восемь лет, в романе «Заложники», вышедшем в Париже, я смог хоть отчасти искупить свою вину перед Александром Ильичом Скнаревым и другими моими друзьями, погибшими над Баренцевым морем. Но кто мог думать, что это станет возможным?!
Юбилиада
А скольких забили глухо, безвестно. Запретили тогда же «Скверный анекдот» по Достоевскому — талантливых режиссеров Алова и Наумова, приказали смыть ленту «Комиссар» режиссера Аскольдова (главного героя опять играл Ролан Быков), хотя ее пытались отстоять самые влиятельные писатели и режиссеры. Только одно перечисление запрещенных, зарезанных фильмов заняло бы десятки страниц.
А чтоб не было особого перерасхода денег, цензоры теперь сидели, по новому правилу, на съемочных площадках, чтоб, если что, «закрыть» картину на раннем этапе.
Поножовщина в кино достигла тогда грандиозных размеров.
Как татарские ханы пировали на связанных русских пленных, так и новоявленные ханы справляли юбилей «первого в мире социалистического государства» на связанном и распятом киноискусстве, брошенном им под ноги.
«Из всех искусств для нас самым важным является кино».
4. Убийство Твардовского — устранение последней помехи на пути «лучезарной макулатyры»
«А мы прозу вытопчем, вытопчем!..»
…Кино раздавили в романовском кулаке.
Однако легко ли углядеть за сотнями разбросанных по всей стране журналов и издательств, за десятком тысяч редакторов, среди которых немало людей честных, измученных своей дозорной службой? Вдруг отбились от рук сибирские «Ангара» и «Байкал». Пошаливал степной «Простор».
В поход на литературу были отряжены свои романовы. Председателем Всесоюзного Комитета по делам печати при Совете Министров СССР оказался тоже Романов. Другой Романов. Романовых окрестили «два сапога — пара». Или, в сокращении, «два сапога…» Отзвук танкового лязга на Вацлавской площади в Праге слышался во всех романовских циркулярах по печати.
А внешне все походило на нормальную творческую жизнь. Красносотенцы, заняв ключевые позиции, созывали совещание за совещанием. Да не «закрытые» в ЦК, где можно было не выбирать выражений… А большие, «демократические», полуторжественные, почти петровские ассамблеи. Приглашались известные имена — годы произвели их отбор: их просили, именитых, поразмышлять, к примеру, о судьбах нового романа, поднять «теоретический» уровень пустословия. Да напомнить, между тем, о патриотическо-юбилейном долге писателя… Послушным платили сразу и много: переизданием книг, заграничными командировками и пр. Удивительная и, казалось бы, прекрасная особенность России, в которой 480 тысяч библиотек, обернулась для бездарей и «укрощенных талантов» манной небесной. Пусть книга чудовищна, все равно, если ее рекомендуют библиотекам, то будет заказано не менее полумиллиона экземпляров любой графомании.
О подобных «творческих» совещаниях трещали газеты, радио, телевидение. Портреты улыбавшихся грибачевых-шолоховых оттесняли серьезные материалы. В «Литературке» любили располагать портреты по краю страницы,
Внешне шла непрерывная творческая дискуссия.
А великий русский язык — верный хранитель морали — рождал слова и выражения, выдававшие подлинный смысл этих «теоретических» дымовых завес.
Литературную ниву забивал сорняк. Гуляло по редакциям чисто бухгалтерское выражение: «сбалансировать произведение». Что значит — сбалансировать произведение? Это значит прикинуть, подсчитать, сколько в рукописи положительных героев и сколько отрицательных. Не слишком ли много отрицательных? Не создают ли они мрачную атмосферу?.. Или, допустим, у положительного героя армянская фамилия Карапетян, а у отрицательного или просто неприятного — Иванов, так это уж опаснейшее нарушение баланса.
«Краеугольные камни» ЦК — о примате партийного руководства и пр., о чем говорилось в начале книги, уточняются, «отшлифовываются». Любая книга должна соответствовать всеми своими компонентами не вчерашним требованиям, а — сиюминутным.
«Бухгалтерская» практика в издательском деле потянула за собой, кроме новоидеологического термина «сбалансировать», и другие подобные: «довести до ажура», «согласовать», «утрясти», «подогнать под общую сумму» (в данном случае сумму требований), наконец, «обкатать», т. е. сгладить острые углы.
«Соцреализм» открыто принимал формы подтасованного бухгалтерского баланса, в котором все должно «соответствовать».
Восторжествовала терминология не только канцелярская, но и медицинская, о чем упоминал: «проходимость» (об издательском процессе, как о кишечнике), и даже собачья: «Надо иметь нюх», — говорили молодому редактору. «Где твой нюх?» — кричали на провинившегося.
И редакторы — старались.
В воспоминаниях об Юрии Олеше у Паустовского есть фраза о портье, старике в лиловых подтяжках, который произнес старомодное слово купцов и коммивояжеров — «гратис», означающее, что товар отпускается бесплатно.
«Гратис! — повторил старик. — Платить абсолютно некому. «Интурист» эвакуировали. Я здесь за сторожа».
А вот в 1972 году, спустя четыре года после смерти К. Паустовского, воспоминания об Юрии Олеше «исправляет» младший редактор Е. Изгородина.
«Бесплатно потому… что платить некому. Трест эвакуировали. А я здесь вместо сторожа».
Редактор, как видим, начисто разрушает образ портье, импульсивного старика-одессита, далекого от логических «потому-почему». Изменяет стилистику фразы. И к тому же зачем вспоминать об Интуристе, который ведает специальными гостиницами для иностранцев?
Я подумал на мгновенье, что было бы с Бабелем, если б его отдали в руки Е. Изгородиной?! Отдали бы, в том у меня нет сомнения, если бы его не успели перевести на все языки.
Коли вот так беззастенчиво, без чувства языка «правят» классиков, тончайших стилистов, нетрудно представить себе, как поступают с теми, кто еще не стал классиком.
Редакторский разбой стал нормой поведения.
В трудном случае (автор еще жив и, хуже того, упрям) русский язык воссоздал другую фразу, изобличающую подлую практику: «Гнать зайца дальше». Это значит перекидывать рукопись от одного «внутреннего рецензента» к другому. Двенадцать рецензий, восемнадцать рецензий… Нечто вроде лагерного БУРа (барака усиленного режима). Посиди, автор, поразмышляй… Один из моих ранних романов вышел в свет, пройдя «сквозь строй» двадцати трех «внутренних» рецензентов.