На Москве (Из времени чумы 1771 г.)

Салиас-де-Турнемир Евгений Андреевич

Но погоня и была!

Матвей, каким-то особенным чутьем охотника, будто почуял, что эта фигура, бросившаяся бежать и скрывшаяся за углом, непременно та, которую он разыскивает. И с места пустил он свою тройку вскачь, круто повернул за угол, оглядываясь по сторонам, и с маху проскакал мимо другого переулка, где мелькнула снова голова в пунцовой косынке. Но, сразу круто осадив и повернув тройку, он через несколько секунд был уже около потерявшейся, смущенной и слегка дрожащей красавицы.

Матвей выскочил из брички, бросив вожжи, и подбежал к ней. Он сразу узнал свою незнакомку и в порыве радости, схватив ее за руку, воскликнул:

– Сто лет ищу! Прячешься,

бегаешь… От меня не уйдешь! После Москвы по всем городам стал бы искать!

И, говоря это, Матвей вглядывался в лицо молодой женщины, робея, что сейчас найдет в лице этом и в этой женщине что-нибудь, что скажет ему: «Не стоило, брат, тосковать и искать да из сил выбиваться».

Но ничего такого не нашел он. Напротив, молчаливая, смущенная, но все-таки гордая и в смущении – эта женщина в несколько мгновений еще более очаровала его.

«Пустите мои руки! Что вы!» – думала, но не могла произнести Павла, как бы чувствуя всю глупость этих слов в такую минуту.

Она узнала теперь вдруг, что этот незнакомец разыскивает именно ее. Стало быть, есть что-то мудреное, сверхъестественное во всем случившемся. Мысль эта так поразила суеверную женщину, что она стояла как истукан, не имея сил выговорить ни слова и не освобождая рук.

– Садись, я покатаю тебя. Побеседуем. Довезу до дома! – как бы сквозь какой-то туман слышала Павла.

И он повел ее, увлекая за руку, и она повиновалась, как ребенок, почти бессмысленно, но без робости.

Через несколько минут она сидела уже в красивой бричке, возле этого незнакомца, а лошади мчали их за заставу в поле. Быстро обогнали они несколько обозов, несколько дворянских экипажей, несколько телег, на которых было по два и по три гроба, но Павла ничего не замечала и не вполне сознавала всего происходящего.

Быть может, еще никогда за всю жизнь Матвей не был так счастлив, как в эти минуты, и, конечно, только потому, что поиски за незнакомой красавицей продолжались слишком долго и раздразнили его прихотливое сердце и праздный ум. Найди он ее ранее, – он был бы менее счастлив. Теперь он, как влюбленный юноша, не мог оторвать глаз от красавицы, которая сидела около него, как пойманная, с румяным от волненья лицом, смущенная, потерянная, робкая.

«Господи! Что же это такое! Что я делаю! Зачем я села!» – думала Павла, и вместе с тем сердце ее сладко замирало, все охваченное чудной, тревожной радостью, и милой и страшной для нее. Матвей влюбленными глазами оглядывал ее всю, казалось, хотел скорее разгадать ее, увидеть всю душу ее насквозь, чтобы знать, с кем он имеет дело – с сильным или со слабым врагом. Он видел ее крайнее, почти детское смущение и страх незнакомого человека, который говорит с ней. И эта робость делала ее еще прелестнее и миловиднее. Однако сквозь эту робость, сквозь тревогу, которая сказывалась ясно во всех чертах лица ее, даже в беспокойных красивых руках, которые все двигались и будто не знали, что им делать и куда девать себя, даже в ее звучном голосе, – Матвей, как опытный знаток женского сердца, не обманулся ни минуты и тотчас провидел, почувствовал правду. Он тотчас понял, что нашел в этой женщине не легкомысленную и слабовольную красавицу, которая сдается первому смельчаку, взявшему ее врасплох.

«Да! У тебя свой нрав! Сама себе хозяйка! Не скоро над тобой хозяйничать начнешь!» – думал Матвей. И как истый охотник мысленно радуется «красному зверю», за которым надо будет немало похлопотать, – Матвей радовался предстоящей борьбе любовной и не сомневался ни минуты в том, что борьба эта все-таки будет неравная – для красавицы.

Но после нескольких

слов, сказанных красавицей, Матвей еще яснее почуял, что в ней жива такая воля, которая теперь спряталась за женским смущеньем первого свиданья; но когда придет черед ее выглянуть на свет, воля эта проглянет ярко, сильно, явится во всеоружии и померяется со всякой волей. И Бог весть еще – чья возьмет!..

Павла говорила тихо, глядя вперед, на лошадей или ему на руки, в которых он держал вожжи, или косилась на золото его мундира. И только раза два-три блеснули прямо на него из-под нависшей на лбу пунцовой косынки два черные, быстрые, страстно горящие глаза. И этот «свой нрав» красавицы сквозил мгновеньями то в этом скользящем, но смелом взгляде, то в одном слове, сказанном тихо, тонкими красивыми губами, иногда умышленно небрежно, но с таким оттенком в голосе, что слово запало в душу Матвея и сулило ему мало доброго, т. е. не обещало победы над этой женщиной.

«Подразнить и бросить! Пропадет опять и спрячется дома! – боялся Матвей, но тотчас же решился на все. – Дом разнесу на кирпичики! Шалишь, голубушка. Я ведь не московский дворянчик. Такие, как я, цариц на престол сажали».

Матвей рассказал тотчас, как сходил с ума по ней, разыскивал по всей Москве, рассылая своих людей. Он назвался и рассказал свою историю в Петербурге, за которую его выгнали на житье в Москву.

Павла слыхала, конечно, имя бригадира Воротынского, слыхала и про его нрав, его обстановку. Узнав, что она имеет дело с его сыном, Павла смутилась еще более, так как для Замоскворечья Воротынский не был «дюжинным» бригадиром, а важным сановником. Павла слыхала в детстве от своего отца об широком боярском житье Воротынского и не знала, что от этого боярства у бригадира оставался теперь только один трон… да «сиротское отделение» в верхнем этаже дома.

На вопрос, кто она такая, Павла сначала колебалась отвечать правду, но затем сообразила, что не нынче завтра дерзкий офицер добьется и сам узнает ее имя и звание.

– Скажешь, кто ты, или велишь самому разузнавать? – улыбался ей в лицо Матвей.

– Мужичка! – шепнула Павла гордо.

– Коли говоришь сама, стало – пустое.

– Родитель мужиком был. Ярославец! Бос в Москву пришел!

– А теперь бос?

– Теперь об нем на Москве слышно!..

– Кто такой?

– Артамонов.

– Мирона Артамонова? Ты! Дочь его?

– Да.

– Он страшнейший богач! Но ведь ты замужем. Кто ж твой-то муж?

– Мужик.

– Тоже мужик, – рассмеялся Матвей.

– Да. Тверитянин.

– А имя? Имя твое по муже?

– Барабина. Он приказчик на отцовском Суконном дворе.

– И ты его…

Матвей запнулся, потом, нагибаясь, заглянул ей в лицо и проговорил тихо и умышленно беспокойным голосом:

– Ты мужа любишь?

– По любви пошла… – странно выговорила Павла, не то грустно, не то злобно. И она во второй раз вскользь глянула в лицо офицера, и взгляд ее отвечал ему то, чего она не хотела сказать словами.

– Разлюбить жене мужа недолго! – вымолвил Матвей и ждал ответа в опровержение. Но Павла молчала и вее сказала ему этим молчанием.

– Полюби меня! – шепнул Матвей ей на ухо, как если б они были не одни и не в поле.

– На горе! – отозвалась Павла еще тише.

– Зачем? На радость, на счастье!..

– У меня малютка сынишка. Он не дозволит. За него Господь вступится.

– Зачем же ты ко мне вышла? Зачем села со мной?! – воскликнул Матвей. – Думаешь ты, легко мне теперь будет?.. Лучше бы мне тебя не видать! Нет, ты должна теперь меня полюбить. И хочешь не хочешь, а полюбишь! Захочу – полюбишь!