На Москву!
Шрифт:
– - Благодарствуйте, -- сдержанно поблагодарил Курбский.
– - Но мои ближайшие родственники: мать, брат и сестра -- католики, а потому мне хорошо известно различие между их верой и моею, которую я один из всей нашей семьи исповедую после моего покойного родителя. В этой же вере я и умру.
– - Вольному воля! Вы сами затягиваете свой Гордиев узел.
Иезуит был, очевидно, крайне раздосадован своей неудачей. От Курбского он прошел прямо к Димитрию, который уже ждал его и встретил словами:
– - Ну, что, убедили?
– -
– - Я так и знал! А между тем он мне теперь нужен более, чем когда-либо прежде...
– - На что, государь, смею спросить.
– - Я собирался послать его в Москву...
– - Не с эпистолией ли к узурпатору вашего престола?
– - Да, к Годунову: может быть, мне все же удалось бы убедить его, что Божьим Промыслом я спасся от убийц в Угличе...
– - От тех, которых он сам подослал?
– - с иронией добавил патер.
– - Зачем колоть ему этим глаза? Если он в том повинен, то внутренний голос ему это и без того подскажет.
– - Ну, знаете, ваше величество, полагаться на чужой внутренний голос -- в наши времена довольно трудно.
– - Но я еще объявлю ему, что не сложу оружия, доколе не воссяду на престол моих предков; что благо русского народа столь же дорого, если не дороже, чем ему самому, но что в последней битве пало русских четыре тысячи человек, и кровь их вопиет к небу...
– - Все это так, да тронет ли его черствое сердце?
– - Оно не черство, clarissime: о народе своем он печется всеми мерами.
– - Печется затем, чтобы народ его ценил и не вырвал скипетра у него из рук. Кто изведал раз прелесть власти, тот, поверьте мне, отказаться от нее уже не в силах.
– - Быть может, вы и правы...
– - проговорил задумчиво Димитрий.
– - Во всяком случае, я хотел бы испытать еще этот миролюбивый путь, чтобы упредить новые потоки крови. И вот для этого-то дела мне нужен такой преданный человек, как Курбский.
– - Ваше величество по-прежнему еще верите в его преданность?
– - Сердцем все еще верю, clarissime, наперекор даже уму.
– - Но ум все-таки заставляет вас сомневаться в нем? Если же так, то не безрассудно ли, согласитесь, давать ему столь важное поручение? И будто у нас здесь не имеется для того других людей, вполне уже верных и вдвое опытнее?
– - Кто, например?
– - Да хоть бы коллега мой, патер Лович. За него-то я отвечаю, как за самого себя. Кстати же на него можно было бы возложить тогда и другое поручение, еще более ответственное, на случай, что первое не увенчалось бы желанным успехом.
– - Да что может быть еще ответственнее?
– - А изволите ли видеть...
Иезуит опасливо оглянулся кругом и подошел к двери, чтобы удостовериться, плотно ли она притворена.
– - Дело вот в чем, -- продолжал он, таинственно понижая голос.
– - Легат вашего величества, прибыв в Москву, был бы принят, конечно, в царском дворце.
В чертах Димитрия изобразились ужас и отвращение.
– - Я не желаю понять вас!
– - сказал он.
– - Если Провидению угодно, чтобы я царствовал на Москве, то оно поведет меня туда своими путями без всякого насилия. Что тебе нужно?
– - обратился он к появившемуся в дверях гайдуку.
Тот доложил, что какая-то женщина Христом-Богом молит допустить ее к его царским очам.
– - Женщина в нашем лагере! Да как ее вообще пропустили сюда?
– - Не могу знать, государь. За темнотой, знать, проглядели.
– - И откуда она?
– - Господь ее ведает: имени своего не называет, сама платочком закрывается, чтобы не показать лица.
– - Отведи-ка ее к пану Тарло: пусть ее допросит.
– - Слушаю-с.
Но как только гайдук открыл дверь, чтобы удалиться, мимо него ворвалась в комнату сама просительница и упала к ногам царевича. При этом прикрывавший ее голову платок скатился на плечи, и оба: царевич и иезуит узнали в ней любимую фрейлину панны Марины Мнишек, Мусю Биркину. Димитрий был так поражен, что забыл даже о полном разрыве между двумя подругами. Первой мыслью его было, что фрейлина прислана к нему от его невесты с какою-нибудь ужасной вестью; а потому, выслав из комнаты гайдука, он поднял молодую девушку с пола и спросил ее, не из Самбора ли она.
– - Нет, ближе, государь, -- отвечала Маруся, устремляя на него умоляющий, полный отчаянья взор.
– - До меня дошел слух, что князь Михайло Андреич Курбский должен умереть, и вот... в Польше, я знаю... прощают даже самого закоренелого преступника, если найдется девушка, которая... которая согласна венчаться с ним.
– - Правда, clarissime?
– - спросил Димитрий иезуита.
– - У поляков, точно, есть старый закон такого рода, -- подтвердил Сераковский.
– - Когда инкульпата ведут на казнь, и из толпы какая-нибудь девушка бросит ему полотенце, то провожающий его ксендз ведет обоих прямо к алтарю...
– - И инкульпат возвращается к новой жизни -- семейной!
– - подхватил царевич с прояснившимся лицом.
– - Так вы, пани, хотите возвратить моего друга к этой новой жизни?
– - Да... ежели он сам только согласится...
– - пролепетала Маруся, вспыхнув мимолетным румянцем и потупляясь.
– - А вот мы сейчас вызовем его сюда и спросим.
– - Погодите, государь, -- вмешался тут патер.
– - Вы упускаете из виду, что закон этот старый польский.
– - Так что же? Мы в польском лагере...