На Москву!
Шрифт:
"Как есть мышонок в ловушке", -- рассуждал сам с собой Петрусь, ощупью знакомясь с расположением довольно тесного чердака: ноги его запинались о бревенчатые перекладины земляного пола, а руками он захватывал перетянутые поперек веревки. "Коли есть куда лаз, так на крышу. Поищем".
Пробираясь этак по чердаку вдоль покатого потолка от стропила к стропилу, Петрусь, действительно, добрался вскоре до слухового окошка. Только снегом его занесло, примерзло. Мальчик рванул за колечко, и оконце растворилось.
"Эге! да тут доска куда-то переложена. Знать,
В это время метель со двора ворвалась к нему на чердак с такой силой, что залепила ему снегом лицо. Он поспешил захлопнуть оконце.
"Скоро ли она наконец! Уж не задержал ли дядя? А ты сиди тут в мышеловке... Да нет, вот она".
С лестницы блеснул свет, и в дверях показалась стройная молодая девушка с фонарем в руке. Петрусь пошел к ней навстречу.
– - Подними-ка-сь повыше фонарь, -- попросил он.
– - Это для чего?
– - удивилась Маруся.
– - Ну, подними, сделай такую милость.
Она исполнила его странную просьбу. Он с разинутым ртом вытаращил на нее глаза.
– - Чего ты уставился на меня так, словно проглотить хочешь?
– - спросила она с улыбкой, и от этой милой улыбки красивые и приветливые черты ее стали еще солнечнее, привлекательнее.
– - Так вот ты, стало, какая!
– - проговорил мальчик, продолжая любоваться молодой красавицей.
– - Какая?
– - Да такая, знаешь... ненаглядная. Не диво, что князю моему ты все еще мерещишься!
Несколько бледное лицо девушки покрылось густым румянцем, и она поскорее опустила опять фонарь.
– - Вот тебе письмо к нему, -- проговорила она скороговоркой, подавая Петрусю сложенную треугольником записку.
– - Запечатать я не успела, потом сургуч у дяди... Ай, Мати Пресвятая Богородица!
– - прошептала она вдруг, вся вздрогнув, и оглянулась на лестницу, с которой послышался стук двери.
Вслед затем снизу донесся и окрик Степана Марковича:
– - Ты опять на чердаке, Машенька?
– - Да, я здесь, дяденька...
– - подала голос племянница.
– - Кошурку мою ищу... Она давеча убежала и, пожалуй, смерзнет.
– - Сколько раз повторять тебе, чтобы с огнем на чердак не ходить!
– - Да я не со свечой, а с фонарем... Я, дяденька, сейчас... Кис, кис, кис!
Но дядя лично, должно быть, хотел помочь ей отыскать беглянку, а, может быть, и убедиться, точно ли дело в "кошурке". Петрусь едва успел лишь отступить немножко назад за Марусю, как на пороге появился сам Степан Маркович. Тяжело пыхтя после восхождения по крутой лесенке, он окинул чердак одним взглядом и тотчас, конечно, усмотрел, кроме племянницы, стоявшего в ее тени юного ее собеседника.
– - Так вот она, твоя кошурка! Кто ты есть такой и как сюда попал?
– - строго обратился он прямо к Петрусю.
– - А я так... сам по себе...
– - бормотал в ответ мальчик, которого теперь, при всей его прыткости, оторопь взяла.
– - Сам по себе! Нечего, брат, отлынивать. Так я тебя все равно не выпущу. Ну, выкладывай все на чистоту.
"Что ему сказать?
– -
– - Соврешь -- не поверит; а выложишь все на чистоту, так велит, ведь, связать и сдаст Басманову. А там аминь! Надо, значит, улепетывать".
Единственный выход в одностворчатую дверь чердака на лестницу был заслонен грузной фигурой Биркина. Сбить с ног этого увальня и думать было нечего. Оставалось спасаться на крышу.
Наклонившись к фонарю в руке Маруси. Петрусь мигом раскрыл и задул его, а затем, пользуясь наступившим полным мраком, юркнул к слуховому окошку.
– - Эй, молодцы!
– - гаркнул во все горло Степан Маркович.
Но пока он дождался своих молодцов, Петрусь вылез уже в оконце и на четвереньках, -- чтобы в темноте не сорваться вниз, -- перебрался по доске к такому же слуховому окошку соседнего дома. Хотя оно также примерзло, но не устояло под давлением его плеча. И вот он уже на другом чердаке. Но воздушный мост мог сослужить такую же службу Биркинским молодцам; надо было его уничтожить. И он потянул к себе доску, а когда она отстала от Биркинского чердака, он выпустил ее из рук, и она с глухим стуком грохнулась вниз на двор.
– - Теперь милости просим!
– - усмехнулся казачок про себя.
"Но как выбраться отсюда? Ишь, темень проклятая! Хошь глаз выколи... Ага! Вот и дверь".
Но дверь, как ни напирал он на нее, не поддавалась: знать, была на замке.
"Не прыгнуть ли вниз за доской? А вдруг угодишь прямо на доску, да ногу себе свихнешь, а то и совсем сломишь".
Он высунулся из оконца и заглянул в глубину. Ночной мрак, да крутившийся в воздухе снег мешали что-либо видеть; но до слуха его донесся снизу чей-то голос:
– - Вот тут и обождем. Как соскочит, так и сцапаем.
"Оце ще! Ах, разбойники! Куда ж теперь? На крышу разве? Коли скатишься оттуда, так и не на двор к ним по крайности, а на улицу".
Сколько раз ведь ему случалось уже забираться на верхушки деревьев за птичьими гнездами; а на Запорожской Сече, когда поднимали новый колокол на колокольню, он раньше всех был на верхней перекладине, чтобы перебросить веревку. С ловкостью акробата он с выступа слухового окошка взвился теперь одним взмахом на крышу. Но, как на грех, в эту самую минуту ветром разогнало тучи, заволакивавшие небо, и там проглянуло несколько звезд. На этом-то звездном фоне так отчетливо вырисовался черный силуэт мальчика, усевшегося верхом на коньке крыши, что стоявшим внизу на дворе молодцам Степана Марковича нельзя было его не заметить.
– - Эвона: он уже на крыше!
– - крикнул опять тот же голос.
– - Беги-ка кругом на улицу, а я здесь постою. Эй, ты! слезай-ка доброй волей. До утра там все равно ведь смерзнешь.
"Еще бы не смерзнуть: ветер совсем ледяной и насквозь продувает -- бррр! За трубой хоть схорониться".
Скользя на руках и коленях по покатой, занесенной снегом крыше, Петрусь дополз до трубы.
"А труба-то ведет ведь в какую ни на есть печь. Сидеть в печи во всяком разе и теплее и вернее".