На мраморных утесах

Юнгер Эрнст

Эти леса с простыми и сложными процентами возвращали из своих недр всё, что бы из мира ни укрывалось в них. Из них в первую очередь выдвинулись те низкие охотники, которые вызываются уничтожать паразитов в доме и в поле, и как полагал Нилюфер, эти леса были местом, куда с детьми исчез гамельнский крысолов. С этими шайками грабёж и распря переходили из страны в страну. Но из лесов происходили и изысканные мошенники, которые появляются с каретой и прислугой и которых можно встретить даже при княжеских дворах. Так в торный мир тёк отсюда тёмный кровавый поток. Где бы ни происходили злодеяния и совершённые из зависти преступления, в этом непременно была замешана какая-нибудь из здешних гнусных компаний — и они же участвовали в хороводе бедных плутов на виселицах, которых на холмах заставлял плясать ветер.

Для них всех старик был большим боссом, у которого они целовали край красной охотничьей куртки или голенище сапога, если он сидел

верхом на лошади. Он в свою очередь поступал с этим народом по своему усмотрению и иногда велел, как рябинников, развесить на деревьях несколько дюжин, если казалось, что они слишком размножились. Но обычно на его землях можно было обитать и вкусно есть, как ему нравилось.

Как покровитель родины вагантов старик и во внешнем мире был большой, скрытой и широко разветвлённой властью. Где бы здания, какие воздвигает человеческий порядок, ни становились ветхими, наружу точно грибковое сплетение прорывалось его отродье. Это оно двигалось и действовало там, где слуги отказывались служить исконному дому, где на кораблях бунтовали в шторм, где изменяли сражающемуся в битве королю.

Такие силы хорошо служили лишь Старшему лесничему. Когда он принимал мавританцев в своём городском доме, его окружало обилие челяди — егеря в зелёных ливреях, лакеи в красных фраках и чёрных башмаках с пряжками, домашние служащие и доверенные лица всякого рода. Во время таких праздников немного ощущался тот уют, какой старик любил в своих лесах; просторный зал был тёплым и сияющим не от солнечного света, но как от факелов и золота, сверкающего в пещерах.

Как в тиглях алхимиков из примитивного угольного жара высвечивается алмаз, так иногда в лесных валежниках вырастали женщины исключительной красоты. Они, как любой в лесах, были крепостными старика, и во время путешествий он всегда имел при себе в эскорте паланкины. Принимая в одном из своих маленьких домов перед воротами в гости молодых мавританцев и пребывая в хорошем настроении, он, случалось, выставлял напоказ этих одалисок, как другие демонстрируют свои драгоценности. Он велел пригласить их в бильярдную, где после плотной трапезы собирались за имбирным напитком, и там расставлял им шары для партии. Тогда становились видны неприкрытые части тел, в красном свете сгибавшихся над зелёным сукном, они медленно склоняются и поворачиваются в разнообразных позах, которых требует игра. Из одного леса слышали об этом вещи, которые были грубее: когда после долгой травли лисы, лося или медведя он пировал на украшенном оружием и оленьими рогами гумне и, повелевая, сидел на заваленном окровавленными останками тронном возвышении.

Наряду с этим такие женщины служили ему приманочными птицами самого изысканного свойства, где бы в мире он ни втягивался в дела. Тот, кто приближался к этим обманчивым цветкам, выросшим на болоте, подпадал под обаяние, которое правит тёмной стороной жизни; и уже не раз мы в наши мавританские времена видели, как кто-то, кого ждала большая судьба, погибал — ибо в таких интригах запутывается в первую очередь высокий разум.

Таковым был личный состав, которому предстояло заселить нашу область, если бы Старик стал полновластным хозяином над Лагуной. Так разрастаются дурман, мак и белена вместо благородных плодов, когда сады опустошены врагом. Тогда вместо дарителей вина и хлеба на цоколях встали б чужие боги — как Диана, которая на болотах выродилась в буйную плодовитость и блистала там гроздевидной бахромой золотых грудей, и как картины ужаса, которые когтями, рогами и зубами вызывают страх и требуют жертв, недостойных человека.

13

Таким было положение дел на седьмом году после Альта Планы, и этим походом мы объясняли зло, которое помрачило страну. Хотя мы оба тоже принимали в нём участие и вместе с пурпурными всадниками участвовали в бойне у перевалов — но лишь чтобы выполнить свой вассальский долг, и в этой ситуации нам оставалось сражаться, а не размышлять, где были справедливость и несправедливость. И поскольку рукой управлять легче, чем сердцем, то наши помысли были с теми народами, которые защищали свою исконную свободу от всякой подавляющей силы, и в их победе мы усматривали больше, чем просто военную удачу.

Сюда добавлялось, что на Альта Плану нам оказали гостеприимство, потому что у перевалов в наши руки попал и обменялся с нами подарками молодой Ансгар, сын хозяина Боданальпы. С террасы мы далеко-далеко видели Боданальпу, она представала голубым горным лугом, который был скрыт глубоко в море глетчерных зубцов, и мысль, что на его дворе в долине в любое время для нас как для братьев были приготовлены и стол и кров, придавала нам уверенности.

Когда на родине наших отцов, далеко на севере, мы снова вложили меч в ножны, к нам вернулся вкус к жизни, очищенной от насилия, и мы вспомнили о своих прежних исследованиях. Мы побывали у мавританцев, чтобы с честью попрощаться, и с чёрно-красно-чёрной лентой были переведены в корпорацию

торжеств. Подняться высоко в этом ордене у нас хватило бы мужества и умственных способностей; однако нам было отказано в таланте взирать свысока на страдания слабых и безымянных, как с сенаторского места глядят на арену цирка. Но как быть, если слабые не признают закона и в ослеплении собственной рукой открывают засовы, замкнутые для их защиты? Мавританцев мы тоже не могли вполне порицать, потому что теперь справедливость основательно перемешалась с несправедливостью; зашатались твердыни, и время созрело для страшных людей. Человеческий порядок подобен космосу в том, что время от времени он, чтобы возродиться по-новому, должен погружаться в огонь.

Мы действовали, пожалуй, правильно, избегая раздоров, в которых не сыщешь славы, а мирно вернулись в Лагуну, чтобы обратиться к цветам на сверкающем побережье. В мимолётных пёстрых знаках этих цветов, как в тайном иероглифическом письме, покоится неизменное, и они подобны часам, всегда указывающим правильный час.

Но едва только дом и сад были приведены в порядок и работа пошла так успешно, что ожидались уже первые результаты, как на кампаньском фронте мраморных утёсов вспыхнуло зарево поджогов и убийств. Когда же затем волнение перекинулось на Лагуну, мы были вынуждены прислушиваться к сообщениям, чтобы по достоинству оценить характер и размеры угрозы.

Нас навещал из Кампаньи старый Беловар, которого мы в шутку называли арнаутом [24] и которого можно было часто встретить на кухне Лампузы. Он приходил с травами и редкими корнями, которые его женщины выкапывали из тучной земли пастбищных долин, а Лампуза сушила для своих наваров и микстур. По этой причине мы подружились с ним и на скамейке во дворе перед кухней распили с ним не один кувшинчик вина. Он был очень осведомлён во всех названиях, какими народ нарекает цветы, а он знал их множество; и мы охотно расспрашивали его обо всём этом, чтобы обогатить нашу синонимику. Он знал также местонахождение редких видов — таких, как ремнелепестник, с козлиным запахом расцветавший в кустах, фигурный ацерас, губа которого образована в форме человеческого тела, и ятрышник, цветы которого похожи на глаз пантеры. Поэтому он часто сопровождал нас, когда мы отправлялись по ту сторону мраморных утёсов. Он знал там все тропки до самых лесов; но, прежде всего, его присутствие оказывалось надёжной защитой, когда пастухи проявляли враждебность.

24

Арнауты — эллинизированные и аккультурированные в Византийской империи на территории Греции албанцы.

В этом старике воплотилось самое лучшее из того, что могут предложить пастбищные земли — правда, на иной лад, нежели то грезилось мюскаденам, которые полагали найти в кочевом народе идеального человека, воспеваемого ими в слащавых стихах. Старому Беловару минуло семьдесят лет, он был высокого роста, поджарый, с белой бородой, резко контрастировавшей с чёрными волосами на голове. В его лице обращали на себя внимание прежде всего тёмные глаза, которые, с орлиной зоркостью высматривая далеко окрест, ничего не упускали из виду, но в гневе сверкали по-волчьи. Старик носил в ушах золотые кольца, его украшали также красный голов ной платок и красный кушак, оставлявший на виду набалдашник и остриё кинжала. На деревянной рукоятке этого старого оружия было сделано одиннадцать насечек, протравленных красной краской. Когда мы познакомились с ним, старик как раз взял себе третью жену, бабёнку шестнадцати лет, которую держал в сугубой строгости и даже поколачивал, будучи пьяным. Когда он заводил речь о кровной мести, его глаза начинали метать искры, и мы понимали, что сердце врага притягивало его, словно могучий магнит, до тех пор, пока оно билось; и что отблеск этих мстительных действий сделал из него сказителя, какие уже были в Кампанье. Когда там, у костра, выпивали в честь пастушьих богов, часто случалось, что кто-то из круга поднимался и затем возвышенными словами воспевал смертельный удар, нанесённый им врагу.

Со временем мы привыкли к старику и охотно виделись с ним, пожалуй, так же как терпят верную собаку, хотя в ней ещё пылает волчья натура. И даже если в нём полыхал дикий огонь земных недр, ничего постыдного в его характере не было, и потому тёмные силы, из лесов проникшие в Кампанью, оставались ему ненавистными. Мы скоро заметили, что эта суровая жизнь была не лишена добродетели; она и в добре проявлялась жарче, чем представляют себе в городах. Дружба была для него больше, чем чувство; она пылала не менее основательно и неукротимо, чем ненависть. И нам тоже пришлось в этом убедиться, когда в первые годы брату Ото удалось перед форумом повернуть к лучшему неприятное дело, в которое консультанты Лагуны впутали старика. Тогда он заключил нас в своё сердце, и глаза его начинали светиться, стоило ему только издалека нас увидеть.