На ножах

Лесков Николай Семенович

– И любви.

– Да; и любви. Я сейчас посылаю это письмо, – посылаю его при тебе без всяких добавок, и уверена, что не пройдет двух часов, как Подозеров приедет, и я буду говорить с ним обо всем, и получу на все ответы, самые удовлетворительные.

С этим Александра Ивановна подошла к окну и, толкнув рукой закрытую ставню, произнесла:

– Ба! вот сюрприз: он здесь.

– Кто? где?

– Подозеров! И посмотри ты на него, как он, бедняга, измучен и бледен!

Форова подошла и стала молча за плечом хозяйки.

Подозеров сидел на земляной насыпи погреба и, держа в левой руке своей худую и бледную ручку глухонемой Веры, правою быстро говорил с ней глухонемою азбукой. Он спрашивал Веру, как она живет и что делала в то время, как они не видались.

– Вы учились? – спросил он.

– Нет, – отвечала грустно девочка, глядя на него глазами, полными мучительной тоски.

– Отчего?

– Меня оставила память.

Подозеров крепко сжал бледную ручку ребенка и, поцеловав ее, остался наклоненным к нежной головке Веры.

– Как он постарел, – шепнула Форова.

– Ужасно, просто ужасно, – отвечала Синтянина и громко позвала гостя по имени.

Подозеров поднял голову и улыбнулся. На бледно-желтом лице его лежала печать тяжелого страдания, только что осиленного мучительною борьбой.

– Приоденься немножко здесь, а я выйду к нему туда, и мы пройдем в осинник, – проговорила Синтянина, выходя и пряча в карман ненужное теперь письмо.

Форова быстрым движением остановила ее у двери и с глазами, полными слез, заботливо ее перекрестила.

– Хорошо, хорошо, – отвечала Синтянина, – я обо всем переговорю.

Форова прижалась горячими губами к ее щеке и прошептала:

– Он мне ужасно жалок, Саша.

– Все жалки, друг мой, все, кто живет живою душой: так суждено, – и с этими словами Синтянина вышла на крыльцо и приветливо протянула обе руки Подозерову.

Глава вторая

Женский ум после многих дум

Прошло более часа. Александра Ивановна, сидя с Подозеровым вдвоем в своем осиновом лесочке, вела большие дружеские переговоры. Она начала с гостем без больших прелюдий и тоном дружбы и участия, довольно прямо спросила его, что за слухи носятся, будто он оставляет город.

– Это совершенная правда, – отвечал Подозеров.

– Можно спросить, что же этому за причина?

– Причин, Александра Ивановна, целая область и, пожалуй, нет ни одной: это зависит от того, как кто захочет смотреть на дело.

– А вы как на него смотрите?

– Я? я просто устал.

– От борьбы?

– Нет, скорее от муки. Мучился, мучился и устал.

– Это, значит, что называется, не справился?

– Как хотите называйте: нельзя против рожна прать.

– Вы в самом деле имеете очень измученный вид.

– Да; я не особенно хорошо себя чувствую.

Синтянина вздохнула.

– Я знаю только ваши служебные столкновения с губернатором, с Бодростиным, –

начала она после паузы, – и более не вижу пред вами никаких рожнов, от которых бы надо бежать. Служба без неприятностей никому не обходится, на это уж надо быть готовым, и честный человек, если он будет себя выдерживать, в конце концов, всегда выиграет; а в вас, я вижу, нет совсем выдержки, цепкости нет!

– Как во всех русских людях.

– Не во всех, люди дурных намерений в наше время очень цепки и выдержанны, а вот добрые люди, как вы, у нас на наше горе кипятятся и дают всякой дряни, перевес над собою.

– Это правда.

– Так надо исправиться, а не сдаватья без боя. Я женщина, но я, признаюсь вам, такой уступчивости не понимаю. Вы человек умный, честный, сердечный, чуткий, но вы фантазер. Не нужно забывать, что свет не нами начался, не нами и кончится: il faut prendre le monde comme il est. [25]

25

нужно принимать свет таким, как он есть (франц.).

– Поверьте, я, может быть, меньше всех на свете думаю о переделке мира. Скажу вам более: мне так опостылели все эти направления и настроения, что я не вспоминаю о них иначе как с омерзением.

– Верю.

– У меня нет никаких пристрастий и я не раб никаких партий: я уважаю и люблю всех искренних и честных людей на свете, лишь бы они желали счастия ближним и верили в то, о чем говорят.

– Знаю; но вы виноваты не пред миром, а прежде всех пред самим собою и пред близкими вам людьми. Вы сами с собою очень перемудрили.

Подозеров наморщил брови.

– Позвольте, – сказал он, – «сам пред собою» – это ничего, но «пред близкими вам людьми…» Перед кем же я виноват? Это меня очень интересует.

– Я удовлетворяю ваше любопытство: например, здесь, у меня, мой друг, Катерина Астафьевна, вы пред ней виноваты.

– Я, пред Катериной Астафьевной?

– Да; она на вас рвет и мечет.

– Я это знаю.

– Знаете?

– Да; мы с ней недавно встретились, она мне не хотела поклониться и отвернулась.

– Да; она уже такая неуемная; а между тем она вас очень любит.

– Она очень добра ко всем.

– Нет; она вас любит больше, чем других, и знаете, за что и почему?

– Не знаю.

– Ну, так я вам скажу: потому что она любит Ларису.

Произнеся эту фразу, Синтянина потупилась и покраснела.

Подозеров молчал.

Прошла минутная пауза, и Синтянина, разбиравшая в это время рукой оборки своего платья, вскинула наконец свои большие глаза и проговорила ровным, спокойным тоном: