На одном дыхании!
Шрифт:
Парни опять переглянулись, и Дэн Столетов спросил осторожно:
– Ну а чего такого он снял-то?
– Он все снял, – объявила Глафира. – Абсолютно все! Пошли, вон моя машина.
Разлоговский джип произвел на них гораздо более глубокое впечатление, чем предстоящее интервью с Даниилом Красавиным. У них стали торжественно-счастливые и одновременно вдумчиво-печальные лица.
…Должно быть, с начала времен у всех мужчин на свете делаются такие лица, когда они смотрят на породистых скакунов, мощных, как аравийский ураган, стремительных,
– Это такая… ваша машина, да?
– Да, да! Лезьте! Только там сзади на сиденье плед валяется, вы его скиньте на пол, это собачий!
Дэн уселся на переднее кресло, осмотрелся, как будто попал в незнакомое, но шикарное место, и оглянулся на друга Сапогова, в распоряжении которого оказался весь задний диван вместе с собачьим пледом.
– Обалдеть.
– Я в таком ни разу не сидел.
– Куда едем? – Глафира захлопнула за собой дверь и вытянула ремень безопасности. – И вы пристегнитесь, пожалуйста, Денис!
Пристегиваться – всегда и везде – ее приучил Разлогов. Он говорил, что это секундная манипуляция и приучить себя к ней ничего не стоит. Жизнь дороже любой секундной манипуляции, считал Разлогов. И был прав.
– А это «Лендровер-Вог», да?
– Да. Куда едем?
– А их на платформе «БМВ» собирают, да?
– Ты что, уж сто лет как на фордовской!
– На какой фордовской! Ты посмотри на консоль, чистый «бэха»!
– Парни! – громко сказала Глафира и осторожно, как бы по очереди переступая колесами, съехала с бордюра. – Едем мы куда?..
– А?! – Дэн Столетов взглянул на нее, глаза у него сияли, как у маленького. – Да тут близко, только неудобно очень! На Бронную. Дом семь. Слышь, Сапогов, дом семь, да?
– Семнадцать.
– Ну вот, я и говорю, семнадцать!
– Малая или Большая? – спросила Глафира.
– Здоровенная! – восхищенно сказал Сапогов. – Ух, здоровенная машина! Снаружи тоже, конечно, видно, что большая, но внутри!.. Как самолет!
Глафира выкрутила руль и вздохнула. Разлогов, в общем и целом к машинам равнодушный, эту тоже любил, разговаривал с ней, хвалил, пенял. Впрочем, не «с ней», а «с ним». Это была машина-мальчик. Как же ты не видишь, говорил он Глафире, когда она спрашивала, почему мальчик, а не девочка. Какая девочка! Это уж точно мальчик!
Добравшись до Бронной, оказавшейся Малой, дом семнадцать, они шикарно поставили «мальчика» во дворе, ибо у дома имелись привратник и шлагбаум, которым привратник распоряжался. После звонка Даниилу Арсеньевичу их пустили в заветный двор, иначе размеры разлоговского «мальчика» сыграли бы с ними злую шутку – встать было негде не то что джипу, напоминавшему размерами самолет, но и велосипеду. Ну негде ставить машины в Москве, негде, и точка! И вообще земли в России даже людям не хватает, что там говорить о машинах! Вот в Японии, говорят, всем хватает, хотя, по слухам, она маленькая совсем, Япония-то! Но как-то там все по-другому складывается! Короче, если б не
Глафира волновалась – Даниил Красавин, еще бы! – а парни нисколько. Даниил Красавин, подумаешь!.. Мастодонт. Уходящая натура.
Подъезд старого дома был светел, чист и благолепен. Мраморная лестница, напоминавшая Глафире фильмы про Алексея Максимовича Горького, пролетарского писателя, проживавшего в особняке купчины Рябушинского, широка и приветлива, высокие окна отмыты до блеска, ковровая дорожка, затертая множеством ног, старательно подчищена, а латунные штучки, прикреплявшие дорожку к мрамору ступеней, горят, как жар!
Немного не хватало бюстов русских поэтов в нишах, античных ваз и итальянских пейзажей, писанных русским живописцем.
Глафира крутила головой во все стороны. И все ей ужасно нравилось. Только в таком доме и мог жить Даниил Красавин, снявший «Дождь», «Свет очей» и поставивший в своем театре абсолютно революционный спектакль «Преступление и наказание»! Где-то громко хлопнула дверь, потом что-то загудело, и в освещенной клетке лифта проплыла вниз сухонькая дама в меховой шапочке пирожком, державшая на поводке огромного мраморного дога.
– Класс, да? – восхищенно спросила Глафира у Дэна Столетова.
– Чего?
Глафира махнула на него рукой.
Дверь им открыл сам хозяин. Почему-то Глафира ожидала увидеть сухонького старичка в малиновом шлафроке, непременно с галстуком-бабочкой на морщинистой куриной шейке, с крохотными ручками в россыпях стариковских веснушек и мудрыми, водянистыми от старости глазами. Мэтр распахнул перед ними высоченную дверь и заорал так, что откуда-то сверху на чинное благолепие подъезда обрушилось эхо.
– Опаздывать?! – Мэтр вытаращил глаза, нисколько не водянистые. – Стервецы! Ждать вас, что ли?! Пошли вон отсюда!
Глафира сделала шаг назад. Дэн Столетов и друг Сапогов остановились в нерешительности.
– Стервецы! – раскатисто програссировал мэтр. – Штаны спущу и всыплю!
– Даня, – донесся откуда-то чистый и ясный женский голос. – Пригласи гостей войти!
– Приглашай сама! – грохнул мэтр. – Не желаю! Сто раз говорил, не нужны мне эти сволочные журналисты!
Тут он вдруг заметил Глафиру. Что было дальше, Глафира помнила не слишком отчетливо. Великий режиссер Даниил Красавин вдруг преобразился, на самом деле преобразился, на глазах!
– Па-а-азвольте, – провозгласил он и, оттеснив Дэна и его друга, за лапку ввел Глафиру в квартиру. Рука под тонким кашемиром водолазки была горячей и твердой. – Па-а-азвольте, – повторил он и в мгновение ока снял с нее курточку.
Глафира размотала шарф, который мэтр принял у нее из рук как некую драгоценность, некую часть ее самое, и пристроил на комод, и провел рукой – без всяких старческих веснушек! – будто погладил.
Погладив шарф, он повернулся к Глафире и произнес серьезно: