На одном дыхании!
Шрифт:
– Ничего не трогайте тама! – прикрикнула бабка и на секунду перестала вязать. – Потому вещь музейная, редкая!..
– А это все продается? – чтобы отвлечь бабку от Разлогова, спросила Глафира и потрогала варежки.
– Продается, – буркнула бабка, и спицы опять замелькали. – Тока не береть нихто.
– Почему не берет? – удивилась Глафира.
Варежки были сказочные. Таких в Москве днем с огнем не сыскать, ей-богу!
Бабка глянула поверх очков, вздохнула так, что табуреточка под ней скрипнула, опустила на колени вязание и
– Так ить дорого выходить, – объяснила она неторопливо. – Вещь-от пустяшная, а работы с ей много. Шерсть обстриги, вымой, насуши, пряжу спряди, нитку скрути, да вишь, покрась! А прясть тоже не всякий день дозволено. Ежели б, например, прясть на Гаврилу, говорят, работа не впрок…
– На какого Гаврилу? – Это Разлогов спросил, вылезший к тому времени из-под ткацкого станка.
Глафира на него посмотрела, и бабка на него посмотрела тоже. Он был очень большой, в джинсах и черной майке. Темные очки зацеплены за ворот, и кругом паутина – и на майке, и на джинсах – должно быть, основательно лазал там, под станком. Серые глаза в угольно-черных прямых ресницах смотрели весело и как-то даже… любовно, что ли. Он подошел, одной рукой стал перекладывать вещички на столике, а другой прихватил Глафиру за талию. Всерьез так прихватил.
Бабка вдруг усмехнулась, очень по-женски.
– А Гаврила, милок, это у православных праздник такой! А ты каких будешь? Не православных рази? На татарина, чай, не похож!
– Не похож, – согласился Разлогов, – не похож я на татарина, мать! Это ты в самый корень смотришь!
– А я, милок, завсегда в его смотрю, в корень-от! – И тут бабка засмеялась и прикрыла рот большой ладонью. – Мне б лет пийсят скинуть, так я бы пряслицу в подлавицу, а сама – бух в пух! Особливо ежель с тобой вместе!
И тут Разлогов покраснел. Глафира видела это своими собственными глазами! Тучная бабка хихикала на своей табуреточке, расходилась от души. Вздрагивали и взблескивали ее спицы, воткнутые в вязаный ком. Пылинки танцевали над ткацким станком в прямом и жарком луче солнца, и венцы лиственной избы были темными от времени, а скобленый пол, наоборот, светлый от чистоты, и Разлогов стоял весь красный.
Глафира решила, что его надо спасать.
– А шарф сколько стоит, к примеру?
Бабка перестала колыхаться и призналась сокрушенно:
– Так ить тыщу рублев, доча. Говорю ж тебе, не укупишь! А как же? Нитку сучить, нитку свивать, а спервоначалу крутить!.. Да и рази ж кто знаит, как хороша пряха-то прядет! Недаром говорят…
Не слушая, Глафира взяла шарф – он был тяжелый, крупной вязки, и кололся, – и намотала его на себя.
– И-и, – махнула рукой бабка, – сказано тебе – тыщу рублев! Скидай, скидай, доча! Не укупишь.
От шарфа, несколько раз обернутого вокруг шеи, Глафире было до невозможности жарко, и кололся он ужасно. Надо было как-то намекнуть Разлогову, что шарф следует купить немедленно, и она спросила у бабки:
– А это кто?
– Хде? – не поняла
– Ну шерсть чья? Шарф из кого?
– Как из кого? – перепугалась бабка. – Из кого ж ему быть? Из овцы ен, из шерсти ейной! А так – из кого ж? Из собак даже самоеды не вяжуть, не то православные! Куды ж ее, шерсть-то собачью? На пряжу не годится!
Разлогов все не догадывался про тысячу рублей, Глафира слегка пнула его в бок и опять спросила:
– А как из пряжи нитка получается?
Старуха всплеснула руками и опять засмеялась весело, с удовольствием. Разлогов тоже посмотрел с удовольствием. Глафира ничего не поняла.
– Ты никак прясть собралась, доча? Ну, сынок! Начнет жинка прясть, берегись тогда! Весь дом опрядет! А пряжа, что ж, доча?.. Пряжа, коль на нитки, сучится с двух початков на один и сматывается прям на мотовило, ну это, сам – есть, рогулька такая с костылем на пятке. А мотушка потом красится и распетливается на воробах, а с них уж мотается на вьюшку. Довольно с тебя или еще ученья хочешь?
И она опять засмеялась и стрельнула в Разлогова глазами, совсем по-молодому.
– Дай тысячу, – тихо и мрачно сказала Глафира, ни с того ни с сего глупо приревновав его к старухе.
Разлогов полез в задний карман джинсов и достал бумажку. Старуха охнула и – по крайней мере, Глафире так показалось! – только в последний момент удержалась, чтоб не перекреститься.
– Можно мне шарфик? – дурацким голосом спросила Глафира и сунула тысячерублевку бабке.
– Забирай, забирай, доча, – засуетилась старуха, принимая купюру. – Оно, ты погляди, как красиво! И шерсть – чистый каракуль! А из собак мы не прядем, не вяжем, мы только из овцы, стало быть…
Провожаемые приговорами и поклонами, они выбрались на жаркую, летнюю, солнечную улицу – Глафира в тяжелом овечьем шарфе, и Разлогов в паутине. Выходя, он, ясное дело, стукнулся лбом о притолоку, обронил очки и долго шарил под крыльцом – искал их.
– Зачем тебе такой шарф? – спросил он, зацепив очки за ворот майки. – А?! В нем сто килограммов живой овечьей шерсти! – Подумал и добавил: – А собачьей вовсе нету! Что мы, самоеды, что ли, из собак шерсть чесать!..
– Это не шарф, а мечта моей жизни, – объявила Глафира. – Ни у кого такого нет!
– Это точно.
– Точно! – согласилась она с вызовом. – И потом… бабке нужно помочь. Ну что она там сидит, работает, а у нее никто ничего не покупает!
– Всех не спасешь, Глаша.
Она отмахнулась.
– Да и не надо спасать! Они и без нас спасутся! Но вот… подбодрить их мы можем.
– Подбодрить? – переспросил Разлогов.
Солнце в Тальцах шпарило вовсю, и разлоговские прямые черные ресницы почти сошлись, глаз было не видно.
– Ну да, – подтвердила Глафира, разматывая шарф, – подбодрить. Это очень просто, и обошлось тебе всего в тысячу рублей. Подержи, – Разлогов взял шарф. – Кстати, ты видел, как она с тобой кокетничала, эта бабка? Ты ей понравился.