На основании статьи…
Шрифт:
— Значит… Это все-таки «злокачественная»? — срывающимся голосом спросил Кирилл Петрович.
— Да. Но сейчас это уже не имеет никакого значения. Удаление верхней трети правого легкого — операция не сложная. Но длительная. По времени. Для нас это уже давно рутина. Эти операции мы делаем десятками.
Кирилл Петрович вдруг понял, что немецкий профессор-хирург, так похожий на русского прораба со стройки, попросту и впрямую сильно занизил опасный и удельный вес такой операции. Ему явно нужно было как-то успокоить герра Теплова, чтобы оставшиеся до операции дни тот просто не сошел бы
— Но через полторы недели мне — восемьдесят… — обреченно прошептал Кирилл Петрович и снова надрывно закашлялся. — Мне просто не выдержать.
Он чуть не заплакал от жалости к одинокой Зойке, остающейся на этом пустынном чужом берегу, и к самому себе — уже в понедельник навсегда уплывающему в черное небытие.
— Вчера я оперировал даму восьмидесяти шести лет. С аналогичным заболеванием. Сегодня мы ее уже ставили на ноги. Я не уверен, что она будет участвовать в следующих Олимпийских играх, но убежден, что она с удовольствием посмотрит их по телевизору. — Профессор Галленбергер встал с кровати Кирилла Петровича, пожал ему руку и почти серьезно сказал: — Значит, я могу рассчитывать на рюмку хорошего коньяка по случаю вашего юбилея? В Мюнхене он стоит намного дешевле, чем в Москве…
Рафик Коган очнулся от тяжкой дремоты, больше похожей на отключение сознания, нежели на кратковременный сон.
Это произошло в тот момент, когда все уже выходили из палаты. В том числе и Зоя Теплова. Она выскочила в коридор отделения за профессором Галленбергером, чтобы задать ему пару вопросов, о которых Кириллу Петровичу знать было совсем не обязательно.
Рафик стиснул зубы от боли, пронзившей все его тело, и быстро нажал свою чудодейственную обезболивающую кнопку. На пару секунд прикрыл глаза, затаил дыхание. А потом облегченно выдохнул и хрипло произнес:
— «Говно твои дела, Иван-царевич. Садись-ка ты на своего серого волка и скачи-ка ты отсюда к е…… матери! — посоветовала ему Баба-яга…»
Помолчал самую малость и грустно пояснил Теплову:
— Это я, Петрович, про себя.
— И про меня тоже. Злокачественная. В понедельник — операция.
— Я слышал. Про операцию — догадался. Остальное ни хрена не понял…
— Считай, что остального и не было.
Посмотрел на Рафика и вдруг увидел его мертвым!
Сдавленный крик ужаса застрял в горле у Кирилла Петровича…
И слава богу, что застрял! Уже в следующее мгновение Рафик закинул руки за голову, стал поправлять большую мягкую подушку…
От растерянности и молниеносно пережитого фантастического кошмара из Кирилла Петровича Теплова вдруг поперло что-то уж совсем пошлое, банальное и правильное до отвращения:
— Ты бы хоть съел что-нибудь! Вторые же сутки одну воду хлещешь… Надо же сопротивляться как-то! Набираться сил. Вот что ты больше всего любишь, скажи? Зойка приготовит… В ресторане закажем! Хочешь большие креветки, запеченные в тесте? Утку — без единой косточки… «По-кантонски»? Там один соус — обалдеть можно! Хозяин лучшего в Мюнхене китайского ресторана у меня в приятелях числится. Чистокровный тайванец! Я ему свою книжку на китайском, а он Зойке веер подарил.
Понимает,
От стыда за бездарную (и чего греха таить?), паническую и несуразную болтовню даже собственные страхи отошли на второй план.
Потому, что у самого старика Теплова сейчас в глазах — небольшое, ухоженное, чистенькое немецкое кладбище. Со своей модерновой, слишком современной мрачноватой кирхой из темно-красного кирпича и мореного дуба, с разграфленной аккуратными белыми полосками стоянкой для автомобилей скорбящих.
Совсем недалеко от дома, в котором Тепловы живут уже шестнадцатый год. В парковой зоне. Туда на машине — минут десять от силы.
Там, где они с Зоей недавно хоронили одного очень хорошего человека. Был такой ленинградский немец — врач-ортопед Володя Пфафенрот. Работал когда-то в «травме» на Гжатской улице, рядом с кооперативным гаражом Тепловых. А вот познакомились только в Мюнхене…
Помнится, на кладбище стоял здоровый тогда Кирилл Петрович, придерживал под руку плачущую Зою, до боли в сердце жалел Володю и отвлеченно, не придавая этому никакого реального трагического звучания, совершенно не веря в то, что это когда-нибудь может и с ним произойти, думал: «…вот бы и меня здесь… Чтобы Зойке потом не мотаться через весь город. Ко мне чаще бы приходила…»
…Спохватился, посмотрел на Рафика. Тот опять нажимал свою спасительную кнопку. Посидел, зажмурившись, секунд пять, как-то многоступенчато передохнул, откинулся на подушку, сказал, глядя в потолок:
— А ко мне даже не подошли. Списали уже, что ли?
В сентябре 1967 года вдруг появился дивный и сердечный Указ Президиума Верховного Совета СССР об отмене сурового обвинения крымских татар, калмыков, ингушей и чеченцев в «коллективном предательстве»времен Великой Отечественной войны.
В 1944 году больше полумиллиона этих нерусских граждан СССР были изгнаны из вековых родовых мест и вывезены в медвежьи углы нашей Великой и Необъятной. На сборы давали от пяти до пятнадцати минут…
Однако спустя всего двадцать три года, с уже мирных советских небес, на ангельских крыльях все того же Президиума спланировал на советскую землю чудодейственный и всепрощающий Указ. Он разрешил всем этим нерусским лицам потихоньку-полегоньку возвращаться к своим бывшим домам…
Правда, на их землях, в их домах уже лет двадцать жили совсем-совсем другие люди… Ну, да ничего. Постреляют, потыкают друг друга ножиками и разберутся. Милые бранятся — только тешатся.
Потом, по команде сверху, соберутся все вместе, хором, исключительно на русском языке, душевно споют «Союз нерушимый республик свободных…», и все войдет в свою колею.
Важно, что ошибочку мы признали, справедливость восторжествовала, ну, а кто с этим не согласен… Пусть, как говорится, пеняют на себя!
…Под этот гуманный Указ Президиума даже в местах лишения свободы за совершенные противоправные действия специально созданными комиссиями стали потихоньку сокращать сроки заключения, а кой-кого даже переводить со «строгого режима» на «общий».