На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной
Шрифт:
На допросах его особенно не мучали, ничего от него не добивались, а быстренько припаяли десятку и отправили на Соловки, где он и просидел семь лет, прежде чем появился у нас на «Швейпроме».
Федор Васильевич, с детства влюбленный в театр, всегда и всецело был поглощен им. Вне театра существовали только нежно любимая жена и маленький сынишка — конечно же, будущий актер! И казалось, что это навсегда…
Он и не заметил, как понемногу стала отдаляться от него семья, как постепенно угас у его жены интерес к его работе, к театру. Он
На Соловках он получил от нее единственное письмо, извещавшее о смерти сынишки: «…Ни тебе, ни мне не дано воспитать Бориса»…
Мальчик умер от скарлатины. В конце письма были странные и непонятные слова о том, что сейчас такое время, когда «…никому ни до кого», и просьба не писать ей.
Это было давно, когда Федора Васильевича только что привезли на Соловки. Дело военной контрреволюционной организации в Киеве прокатилось в 1932 году, когда люди еще не ведали, что скрывается за стенами Лубянки, что готовят им грядущие годы… Впрочем, не больше знали об этом и киевляне — и даже сами «герои своего дела».
Федор Васильевич не только не знал ни одного своего «сообщника», но и вообще не понимал — в чем его, Краснощекова, обвиняют?
И был он не чета даже мне, в 35-м году не понимавшей, в чем меня обвиняют, но как-никак имевшей «дворянское» происхождение, какие-то «связи с бывшей аристократией»; какие-то «мысли», идущие, как оказалось, вразрез с генеральной линией партии, и злостно непреклоненной перед «великим кормчим»…
А он-то! Сын плотника с Охты, с превеликим трудом вытянувший реальное (платить было нечем), а дальше помог дар Божий в виде актерских способностей. Всегда искренне и дружелюбно настроенный к людям — ко всем людям — и сам всегда себя ощущавший простым, открытым человеком.
Человек душевный, любимый всеми, с кем он когда-либо соприкасался — будь то солдат, дворник, актер или даже лагерный уркаган; во всех он умел обнаружить что-то хорошее — так за что же его-то?
«Дело организации» как обухом стукнуло по голове, ошеломило, ошарашило — но и тут он не брался судить: «Ведь я ничего не знаю… Политикой никогда не занимался… А вдруг? Может быть, что-нибудь и было? Лес рубят — щепки летят. Может, они больше знают?»
И не столько за себя, сколько за гибель театра переживал. Что же дальше будет?..
Но письмо о смерти Бориски с загадочной припиской «…никому ни до кого…» было последней каплей. Друзья едва успели вытащить его из петли, устроенной из собственного кожаного пояска.
Однако время идет неумолимо, безостановочно. Убивает или излечивает…
На Соловках была одна работа — сбор водорослей. Бродили по колено в воде и граблями вылавливали анфельции, прибитые волной к берегу. Потом их сушили и отправляли в Архангельск на дальнейшую заводскую переработку. Это уже ГУЛАГа не касалось.
Хотя соловецким узникам и выдавались высокие сапоги, но ноги все равно постоянно были мокрыми; соленая
На Соловках, как и в каждом лагере, было начальство. И начальству было скучно. Ведь Соловки — не город. Ни тебе ресторана, ни тебе киношки, ни даже пивной. Унылый двор, каменные стены, камеры — бывшие кельи братии, две церкви — одна с высокой колокольней, с которой видны сотни соловецких озер, да широкая, сложенная из огромных валунов крепостная стена.
Пятьсот лет стоит стена — крепкая, добротная, ни один валун не вылетел. Недаром говорят, что с раствором на яичных желтках кладена — на века! А за стеной несколько домиков для вольнонаемных — охраны, начальства — да несколько сараев для водорослей.
Впереди — неприветное, шквалистое море, берег с валунами; позади — острова с сотнями озер, с буйной зеленью — ведь рядом проходит Гольфстрим; к слову говоря, растительность на Соловках неожиданно богатая, почти южная — напоминает нашу среднюю полосу: и ели, и пихты, и березы, и рябины, и клен. А черники, брусники, грибов по осени — полным-полно!
Но заключенные их собирать не могут, а начальство это мало интересует. Да к тому же ведь это только летом и недолгой осенью, а в бесконечные зимние вечера?..
И вот начальство решило устроить там свой, «крепостной театр» наподобие Медвежьегорского. В бывшей трапезной, огромном зале редкой архитектуры — сводчатый потолок покоится на одной-единственной мощной каменной колонне — открылся Соловецкий театр, на семь лет ставший жизнью Федора Васильевича Краснощекова. Театр, прославившийся по лагерям и ставший популярным даже у начальства на Лубянке.
Появился театр, появились друзья, единомышленники в искусстве — одним словом, жизнь. Жизнь за крепостными стенами… Семь лет был Федор Васильевич бессменным режиссером и художественным руководителем Соловецкого театра. Отыскивал в камерах людей, любивших театр и мало-мальски способных к сцене; учил их терпеливо и настойчиво, вселяя уверенность в свои способности, еще больше прививая любовь к театру. Нашлись и два-три профессиональных актера, Бог знает, по чьей прихоти и какими путями попавшие на Соловки..
Тут я хочу сделать в моем повествовании маленькое отступление, прямого отношения к «Швейпрому» и театру не имеющее, но достаточно курьезно характеризующее абсурдность логики наших лубянских хозяев…
Итак: в одной из камер Соловецкого лагеря, в маленькой тесной каморке на четырех человек (камерами служили бывшие монашеские кельи) сидел некто Дондуков-Корсаков. Позже он был тоже вывезен на «Швейпром», но вскоре я была вывезена оттуда, поэтому не успела близко с ним познакомиться, о чем и до сих пор жалею. Даже имени-отчества его не запомнила.