На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной
Шрифт:
…Вот наш бессменный суфлер — лагерный бухгалтер Лайма Яновна.
Лаймдотта — в переводе с эстонского «фея света»… Даже в дни квартальных или годовых отчетов, когда вся финчасть сидела ночами напролет над своими бухгалтерскими книгами, Лайма Яновна вырывалась на два-три часа к нам на репетицию в клуб. С красными, опухшими от бессонницы глазами, протирая на ходу запотевшие очки, вбегала она на сцену, взволнованная, извиняющаяся: «Опоздала, да? Никак не могла вырваться…» — и тут же принималась суфлировать, едва ли не наизусть — ведь она была единственным и постоянным суфлером.
Ах, Лайма Яновна, Лайма Яновна!.. Так ясно вижу я
Никак не могла понять Лайма Яновна и до конца жизни, вероятно, недоумевала: каким образом муж ее — революционер и старый коммунист, директор совхоза, не положивший себе в карман ни одного совхозного рубля, хотя совхоз рос и богател год от году, — вдруг оказался предателем и изменником родины — той самой родины, за которую сражался, которую горячо и преданно любил?
Но в НКВД ей, Лайме Яновне, доказали это как дважды два: его собственные ужасные признания читать давали и ее обвинили в том, что она, зная о его измене и вредительстве, молчала, укрывала, не донесла…
«Стрелять надо таких гадов!» — кричали ей в НКВД.
И где он теперь? Жив или расстрелян?
И в каком детдоме живет теперь ее маленькая Илга? Хорошо ли ей там? Расчесывает ли ей кто-нибудь ее длинные мягкие волосы — ведь она сама еще не умеет… А может быть, и отрезали ее белые косички? И скоро ли выучится она грамоте, чтобы написать письмо маме? Илга, Илга… Маленькая голубоглазая девочка…Только ведь подумать!
IV. Тетя Оля
Из всех фанатиков нашего театра мне больше всех запомнилась наша тетя Оля — самая преданная и постоянная помощница во всем, что требовало прилежного труда и заботы.
Тетя Оля — крестьянка из-под Тамбова, так и не удосужившаяся за всю жизнь научиться подписывать свою фамилию. «Да за работой-то неколи было», — добродушно объясняла она. Но сколько доброты, благожелательности к людям, сколько поэзии жило в ее душе!
Один раз в жизни довелось ей увидеть необыкновенное, чудесное зрелище — как на утренней зорьке играет солнышко, такое увидать дано далеко не каждому (вроде «зеленого луча» у моряков). Вышла она спозаранок на крылечко — свиньям месить, глянула в небо, — да так и обмерла!.. «Солнышко-то, солнышко по-над лесом так и ходит, так и катается — и туда, и сюда, ну словно жеребеночек на лугу! И всяким-то светом светится — то вроде красно, то вроде зелено, то золото чистое!..» — все еще статная, дородная, хоть и в летах, показывает она руками и всем туловищем поворачиваясь, как ходит и катается по-над лесом солнышко — высоко, и туда, и сюда…
А бывало, ночью к тете Оле наведывался и лешак — весь черный, лохматый, а все равно — пятипал. И подбирается к ней, подбирается, норовит ухватить. И беда, если вовремя не проснешься, не успеешь креста сотворить: так и хватит, да за бедро, так и оставит пять синяков от его пятипалой проклятой лапы!
— Да что гуторить — уж тут, у нас в бараке, и то — прихватил! — И тетя Оля, простодушно задрав подол, показывает всем следы, оставленные у нее на бедре «лешаком».
Отсиживает свой срок тетя Оля за… ворота — будь они неладны!
Была она солдаткой еще с Первой мировой. Осталась с двумя махонькими девчонками. Но была молода, физически крепкая, никакой работы не боялась. Нового мужика в дом брать не хотела. Девчонок
Так и осталась одна — бобылихой. Но жила ничего себе, при лошадках. Хату-пятистенку еще до Мировой с мужем поставили. Жила да и жила. А тут на тебе: коллективизация.
Записали в колхоз. Лошадку забрали, ну да хрен с ей, в колхозе на трудодни дают, так и лошадь-то ни к чему. Пятистенку тоже отобрали — под школу. Ребятни-то народилось — в старой не уместиться. Ну, тоже не жаль. Если по правде рассудить — ну на кой ей, бобылихе, пятистенка? Пущай в хате робята учатся. Утеплила себе сараюшку, осталась при доме жить, и приставили ее при школе сторожихой — печи топить, полы мыть, звонки давать. Очень даже способная работа, а трудодни в колхозе пишут. С ребятишками во дворе весело, не увидишь, как и день пройдет.
Но вот в один прекрасный день — праздник был, то ли Октябрьская, то ли еще какой — только наезжает вдруг председатель, в доску пьяный. Да не один, а с дружками. И давай ворота сымать. А ворота добрые были, тесовые!
Тут уж тетя Оля не стерпела. Как выскочила да как начала председателя крыть — так и растак — и чуть в драку не полезла:
— Мало тебе, сволочная твоя душонка, что дом отдала, так тебе еще и ворота нужны — растудыть твою мать!
В общем, досталось и председателю, и дружкам его, и советской власти заодно — они-то ведь властью и были!
Только ничего не помогло — куда ж одна баба против трех мужиков?! Ворота все равно взяли и увезли, а назавтра пришел за тетей Олей милиционер…
Ладно еще, что 58-ю припаяли — «политическую», и теперь здесь она в нашей зоне, в нашем бараке, где все ее любят и она всех любит.
Аккуратно, раза два-три в год, мы писали для нее заявления о пересмотре дела, о помиловании: ну, погорячилась, но ведь баба глупая, неграмотная, чего с нее возьмешь? Нельзя ли простить, скостить как-нибудь срок — уж сколько отсижено, отработано по совести…
Но никакого толка от этих заявлений не было. Приходили официальные бумажки: «Вина доказана, статья определена правильно», но о сроке ничего не говорилось, хотя «десятка» была явно не по «преступлению»… Тетя Оля угодила в самый разгар 37-го!
Эх, тетечка Оля, и сдались тебе эти ворота, хоть и тесовые! Наплевать бы тебе на них!
И вот эта простодушная, бесхитростная, неграмотная крестьянка — а какие искренние слезы проливала она над Кручининой или Аксюшей из «Леса»! Ведь доходило же, понимала же, сопереживала!
Каждый спектакль, каждый концерт был для нее праздником и днем особенным. Задолго начинала она волноваться, 100 раз спрашивала — не забыли ли чего, все ли готово, не надо ли еще чего-нибудь сделать?.. А в день спектакля уже с утра готовилась, доставала свое лучшее платье, разглаживала, раскладывала на постели; тщательно мылась, меняла белье — как в церковь собиралась. Да в сущности и был для нее наш бедный лагерный клуб церковью, храмом искусства.
Всех нас, актеров, она не только любила, но и почитала за людей особенных, высшего какого-то порядка. Всегда старалась чем-нибудь услужить — кому сбегать в ларек, кому простирнуть что-нибудь, и никогда не брала никаких денег за это — никакие уговоры не действовали, а то — даже просто убрать постель: «Иди, иди, я ужотко сама приберу, ты своим делом займайсь!» «Дело» — это было учить роль или делать еще что-нибудь для спектакля.