На островах имени Джорджа Вашингтона
Шрифт:
Осталось одно: уйти в работу с головой. Мария водила туристские группы, позднее сопровождала французских государственных мужей и была тут незаменима: говорила на шести языках. На одном из дипломатических раутов, переводя с французского на русский, познакомилась и с советскими дипломатами. Ее заметили. А как ее не заметить, двухметровую, по-русски ширококостную переводчицу, которая вышагивала по паркету походкой профессиональной балерины, носки ног враскидку, а однажды, на какой-то вечеринке, закинула на спор ногу выше головы.
На одной такой вечеринке, которые после войны и у советских назывались "парти", познакомилась с женой второго секретаря
Тогда-то и открыла для себя, что имеет дело с новым дворянством, у которого все на свете свое. Отдельное ото всех прочих. Свои поставщики. Свои новые дома. Отдельные магазины, особые отделы в ГУМе, номерные дачи на Черном море. Парти не беднее, чем в Париже, Риме, Лондоне. Она стала читать газеты внимательно, как никогда. И ахнула: Россия снова в Польше. Снова в Прибалтике. Шагнула даже в Эфиопию, где раньше и духа русского не было. Разве лишь такие скитальцы, как Николай Гумилев, заскакивали... А теперь всюду дипломатические миссии, всюду советники... Только вот почему-то по московскому радио поют: "... И Африка мне не нужна... " Ну, это просто дымовая завеса. Ширма с голубками мира Пикассо... И пришло остро, как в детстве. Озарением: "Так это же подлинная Империя! Пускай советская... Советская, антисоветская! Слова, слова, слова... Возродилась Русская Империя, которая заставила с собой считаться весь мир. Вот она, реальность! Конечно же, эта посольская челядь... это, извините, новое дворянство... Их манеры... Да, но ничего, с годами манеры выработаются. Какие нравы были у думских бояр, таскавших друг друга за бороды. Выработаются манеры".
Советская империя в ее глазах больше не висела над океанами, как воздушный замок. Как "Летучий голландец" с мертвой командой. Империя стала материально осязаемой. Теперь она мечтала быть причастной к советской Империи. Нет-нет, возращаться туда она не собиралась. Дураков нет! Она слышала об участи дворянства, которое после второй мировой отправилось к родным пенатам. Навсегда -- ни в коем случае, но как-то сдружиться с новым дворянством, стать нужной, своей, пусть даже почти своей. Это стало мечтой, с годами -- навязчивой мечтой.
Даже свадьба с престарелым маршалом королевских ВВС, под командой которого служил ее первый муж, не развеяла мечты, тем более что прославленный маршал вскоре почил в бозе, оставив вдове пенсию, замок в северной Англии и долги.
В конце пятидесятых рискнула посетить Россию сама. Без дипломатического прикрытия. И нашла в Москве своего "полуеврея Андрея", как она его называла с улыбкой. Диссидента, которого уже предупреждали на Лубянке, и он измечтался удрать от своей тюремной судьбы.
Последний муж был младше ее, бывают же такие совпадения, на двадцать семь лет, и она приготовилась к тому, что он растает, едва пересечет границу. Ничего подобного! Ее полуеврей Андрей оказался глубоко верующим католиком (куда полуеврея не занесет!) и решил, что не имеет права ее покинуть: "Она спасла меня от ГБ, от верной гибели".
И так бы они и жили на гостеприимных островах имени Джорджа Вашингтона, если б не ее идеи об обретенной Империи. Муж не чаял избавиться от советского паспорта. Она деликатно укоряла нетерпеливого мужа. В конце концов политические споры семью и доконали. Когда она касалась излюбленной темы, мужа начинало трясти, словно к нему подключили ток в пятьсот вольт. Сколько
Осталась княгиня Мария Ивановна одна и вся ушла в славянские дела. Кафедра, на которой у большинства преподавателей русский не родной язык. Движение за мир... Как-то сказала на международной конференции женщин: "Западные цивилизации? Они смердят!.." Боже, какую овацию ей устроили! Ей целовали руку известнейшие политологи. Приглашали на все конгрессы розовых. "Княгиня в красных латах" -- назвала ее язвительная Рози, подруга-семитолог. Советское консульство на островах имени Джорджа Вашингтона предложило ей отдохнуть на Черном море.
– - Я стала фавориткой Громыко, -- сказала она мне со своей обычной неопределенной улыбкой: не то гордится, не то иронизирует и над собой, и над Громыко, которого не жаловала, вспомнив однажды так: "Этот криворотый... "
Лишь в эту ночь я начал постигать ее. Пожалуй, она была искренна и тогда, когда утверждала, что я из русских русский, и тогда, когда бросила мне, что я еврей, и потому мне ее не понять...
Смею думать, что ни русскому, ни еврею невозможно постичь, как может быть тридцать седьмой год венцом демократии... Переубеждать я ее не собирался. Но, может быть, ей что-то скажет Бердяев, словно для нее написавший, что все мерзости и даже убийство можно выдать за добродетель, когда мерзость переносится с личности на национальное целое...
– - Ах, опять этот Белибердяев!
– - перебила она меня.
– - Если меня кто-то и убедит, то только не он.
– - А князь Трубецкой? С его отвращением к мессианским химерам... Сталин очень точно выбрал место, куда затурканному русскому человеку воткнуть отравленную стрелу. Мы -- большие, мы первые среди равных. А в результате вечная пушкинская сказка о старухе, снова оказавшейся у разбитого корыта...
– - Вы хотите, чтобы я отказалась от самой себя, от Ходасевича-Блока-Белого?!
– - вскричала она.
– - "И ты, огневая стихия, Безумствуй, сжигая меня, Россия, Россия, Россия, Мессия грядущего дня... "
– - Отказываться от Блока, Боже упаси!.. Но почему нам отказываться от академика Павлова?.. При чем тут Павлов? Павлов убедил больную, что красный цвет -- это зеленый. Естественный цвет природы. Нервы у женщины были расстроены настолько, что она не воспринимала действительности, а только слова, слова, слова. "В таком состоянии находится сейчас все русское население", -- писал академик.
За окном зашуршала машина. В дверь позвонили. Такси. Я поднялся.
– - Григорий!
– - всполошенно воскликнула она, вставая со своего любимого кресла на львиных лапах, -- сегодня я разговорилась безумно. Как на исповеди. Надеюсь, вы уже забыли все, что услышали здесь. Впрочем, таиться мне нечего. У вас, евреев, Бог невидимый. У меня видимый, осязаемый всеми шестью чувствами. Россия.
Я прощался с нашей двухметровой феей, удивительно молодой для своих шестидесяти четырех лет, повторяя ее горделивую фразу с горьким чувством: "У меня видимый... Россия".
Да ничего подобного! Ее Россия -- то же самое, что Израиль в словесах Рози, -- абстракция, иллюзион. Россия без измученных жителей, зеков, малокровных детей, оглупленных с детского сада политической ахинеей. Россия неземная -- без отравленного воздуха, без загаженных рек и озер, в которых нельзя купаться. "Народ-богоносец" -- это близко и понятно, это Федор Достоевский -- ее неколебимая гордость. Народ одичавший и вырождающийся -газетная грубость, в которую невозможно поверить.