На отливе войны
Шрифт:
Через пять минут все закончилось. Генерал ушел, его свита тоже, и обитатели палаты снова погрузились в свои мысли.
Напротив Мариуса, на другой стороне палаты, лежал маленький joyeux [34] . А точнее – солдат из Bataillon d’Afrique [35] , французского криминального полка, куда попадали люди, которые в противном случае отбывали бы тюремные сроки. Заключенных отправляли в этот полк в мирное время, а во время войны они воевали в окопах так же, как и все, но с меньшим шансом получить за это награду. Как правило, награда для них была предусмотрена только одна – социальная реабилитация. Мариус снова заводил свою пластинку, поддразнивая маленького joyeux, чьи ноги лежали всего в ярде от его ног.
34
Весельчак (фр.) – ироническое прозвище солдат африканского батальона.
35
Африканский батальон (фр.), сокращенное название батальонов легкой инфантерии Африки, которые, как правило, проходили службу на севере Африки и были укомплектованы французскими преступниками.
– Tiens [36] ,
36
Послушай-ка! (фр.)
37
Завсегдатай заведений парижских Больших бульваров, модник.
38
Скорее всего, отсылка к персонажу Мими из оперы Джакомо Пуччини «Богема».
Мариус кричал и смеялся – он знал, что смерть близка и что приятно выговорить все, что лежит на душе. К нему подошел санитар, один из шести молодых парней, приписанных к палате в роли медбратьев.
– Ха! Пришел меня утихомирить, sale embusque? – язвил он. – Я буду орать громче пулеметов! Да слышал ли ты вообще пулеметы ближе, чем в этом безопасном местечке за передовой. Занимаешься тут бабьими делами! Ухаживаешь за мной, нянчишься со мной! Что ты в этом понимаешь, бездарная ты офисная поганка? Наверняка заручился влиятельным дружком, который мобилизовал тебя медбратом – на бабью работу, вместо того чтобы пойти простым солдатом, как я, исполнять свой долг в окопах!
Мариус приподнялся в кровати, а медбрат знал со слов врача, что это положение вредно для человека с тридцатисантиметровой раной в животе. Но и в бреду Мариус оставался силен, и пришлось позвать второго медбрата, чтобы уложить его на спину. А вскоре понадобился и третий – чтобы удерживать сопротивляющегося мужчину в этом положении.
Мариус сдался.
– Зовите всех шестерых! – кричал он. – Всех шестерых! Что вы понимаете в моей болезни? Ты, продавец овощей! Ты, парикмахер! Ты, cultivateur [39] ! Ты, капитан паромчика из Парижа в Шербург! Ты, парижский газовик! Ты, водитель парижского такси, как и я! И вся ваша премудрость, ваш опыт ушли на то, чтобы со мною нянчиться! Мобилизовались медбратьями, потому что дружите с другом депутата! Я не знаю никакого депутата, я попадаю прямиком в окоп на передовой! Sales embusques! Sales embusques! La Patrie Reconnaissante!
39
Фермер (фр.).
Он откинулся на спину и ненадолго притих. Он был в сильном бреду, а значит, конец был не за горами. Его черные брови исказила гримаса боли, закрытые веки дрожали. Серые ноздри сужались и расширялись, а серые губы натянулись, обнажив оскал покрытых желтым налетом зубов. Беспокойные губы постоянно искривлялись, исторгая очередное беззвучное проклятие. На полу возле него лежала груда покрывал, с яростью сброшенная им с койки, по обеим сторонам которой свешивались бледные мускулистые волосатые ноги – так, что пальцы доставали до пола. Он все время пытался освободиться от брюшных перевязок, дергая за булавки слабыми грязными пальцами. Пациенты по обе стороны от него отвернулись, чтобы не чувствовать запаха – запаха смерти.
В палату вошла медсестра. Она была единственной женщиной, работавшей в палате, и она решила прикрыть его сброшенным покрывалом. Мариус попытался ухватить ее за руку и заключить в свои слабые, охваченные бредом влюбленные объятия. Она ловко увернулась и попросила санитара, чтобы тот его прикрыл.
Мариус зашелся ликующим, хищным, вялым, визгливым смехом.
– Не связывайся с прокаженной женщиной! – кричал он. – Никогда! Никогда! Никогда!
Потом ему снова дали морфия, чтобы он вел себя тише и приличней и не мешал другим пациентам. И он умирал всю следующую ночь, и весь следующий день, и всю ночь после этого, потому что это был сильный и невероятно живучий мужчина. И, умирая, он продолжал изливать на всех свой жизненный опыт и свои выводы о жизни, какой он ее прожил и узнал. И когда он видел медсестру, то начинал думать об одном, когда видел медбратьев – о другом, когда видел мужчину с Croix de Guerre – о третьем, а когда видел joyeux – о четвертом. И обо всем этом он сообщал всей палате, не умолкая. Он был в глубочайшем бреду.
Он умер мерзкой смертью. Умер после трехдневного беснования и проклятий. Перед его смертью в той части палаты, где он лежал, стояла ужасная вонь, и она отражалась в грязи слов, которые он выкрикивал на пределе своего обезумевшего голоса. Когда это закончилось, все вздохнули с облегчением.
Конец наступил внезапно. Он наступил после диких метаний, после жесточайших проклятий, после жесточайших истин. Как-то ранним утром ночная медсестра посмотрела в окно и увидела процессию, которая уходила с территории госпиталя через ворота и удалялась в направлении кладбища близлежащей деревни. Первым шел священник, держа в руках деревянный крест, сделанный накануне плотником. Он пел что-то грустное, а у ворот, взяв под козырьки, стояла стража. Через ворота прошел кортеж из дюжины солдат – четверо из них несли гроб. На гробе красовался славный французский триколор. Медсестра инстинктивно оглянулась на койку Мариуса. Когда он умрет, все будет точно так же. Потом ее взгляд упал на парижскую газету на столе. Одна из колонок была озаглавлена: «Nos Heros! Morts aux Champs d’Honneur! La Patrie Reconnaissante [40] ». Все будет точно так же.
40
Наши герои! Умершие на поле брани! Благодарная отчизна (фр.).
Потом Мариус издал последний внезапный крик.
– Vive la France! –
Потом он умер.
Париж,
19 декабря 1915
Дыра в заборе
Госпиталь стоял в поле возле деревни и был огорожен плотным, высоким, колючим забором. На его территории располагалась дюжина деревянных лачуг, выкрашенных зеленой краской и связанных друг с другом дощатыми дорожками. По эту сторону забора никто не знал, что происходило снаружи. Предположительно, война. До войны было десять километров, судя по карте и звукам выстрелов, которые в иные дни доносились настолько громко, что деревянные лачуги тряслись и дрожали, хотя со временем привыкаешь и к этому – до известной степени. Госпиталь стоял очень близко к войне, так близко, что никто ничего о ней не знал, и поэтому жизнь в госпитале была ужасно скучна: ни новостей, ни газет, только дрязги и рутинная работа. Что до забора, то если один из его колышков портился или отваливался, это место плотно заколачивали столбами или досками, так что госпиталь был настоящей тюрьмой для его обитателей. Официальный вход был только один – через большие двойные ворота с пропускной будкой, возле или внутри которой – в зависимости от погоды – день и ночь стоял постовой. Днем вялый французский флаг над воротами указывал путь санитарным машинам. Ночью той же цели служил фонарь. Ночной постовой часто засыпал, а дневной часто уходил с поста, и оба, когда считали нужным, записывали в журнал имена тех, кто появлялся на территории или покидал ее. Полевые санитарные машины приезжали и уезжали, машины госпиталя приезжали и уезжали, иногда приезжала и уезжала машина Генерала, открыто сновали сквозь ворота и другие люди, связанные с работой госпиталя. Но совсем другое дело – те, кто выбирался через забор.
41
Да здравствует Франция! Да здравствуют грязные крысы! Да здравствует кайзер! (фр.)
Время от времени в заборе обнаруживали дыры. Дыра появлялась под одним из колышков, размером не больше фута, как раз достаточно, чтобы проползти на животе. Через день, два или три ее заколачивали крепкими столбами и обвешивали колючей проволокой. А потом – скажем, через пару дней – в заборе появлялись новые дыры. И каждый раз, когда обнаруживали дыру, в госпитале происходили любопытные события.
Нескольких мужчин – санитаров или носильщиков – арестовали. Так, медсестра из Salle I., палаты для grands blesses, приходила на утреннюю смену и обнаруживала, что одного из санитаров нет на месте. Пропал Фуке, который подметал палату, носил тазики, выдавал раненым завтраки. Без него работа в палате шла как попало. Пол был покрыт засохшими комками грязи, которую ночью притащили на ботинках носильщики. Пациенты орали, требуя внимания, которого не получали. Им раздавали не ту еду и не в то время. Медсестра выглядывала в небольшое квадратное окно палаты и видела, как Фуке бродит с веселой и дерзкой улыбкой на лице туда-сюда по деревянным настилам между baracques [42] , тягая на плечах восьмидесятифунтовый боекомплект. Он был «в тюрьме». Прошлой ночью он выполз через дыру в заборе, нахлестался в ближайшем estaminet [43] , а наутро смело прошествовал через ворота, чтобы его «посадили». Он и правда этого хотел. Потому что с него было довольно. Его все достало. Всё. Достало работать infirmier [44] , вытирать полы, носить ведра, нарезать жесткое мясо для поникших одноруких мужчин с Croix de Guerre, болтающимися на их заляпанных кофе пижамах. Ох уж эти Croix de Guerre на запачканной яичницей потной пижаме!
42
Бараки, деревянные хижины (фр.).
43
Забегаловка, таверна (фр.).
44
Медбрат (фр.).
Давным-давно, когда никто еще не думал о войне, – ах, как давно это было, лет шесть назад, – Фуке знал одного депутата. И его отец знал этого депутата. И когда пришло время ему проходить службу, он стал infirmier. Медбратом, а не солдатом. Его научили управляться с носилками – с пустыми носилками. Подметал палаты – без пациентов. Отслужил два года, тренируясь на пустых кроватях и пустых носилках. Служба ему досталась не бей лежачего – благодаря депутату. Потом началась война, и все равно это было нехлопотно, хотя теперь в кроватях и палатах было полно народу. Все-таки не было опасности, не было окопов на передовой, потому что его призвали infirmier, медбратом в военный госпиталь. Он был двадцатипятилетний парень крупного телосложения, румяный и сильный, к тому же шести футов ростом – а это много для француза. И он должен был ухаживать за маленьким крикливым мужичком ростом футов пять, которому в обмен на оторванный нос влепили на грудь Medaille Militaire и который орал ему: «Принеси тазик, embusque!» И он приносил. А если бы не принес, маленький крикливый безносый мужичок с плоской перевязкой поперек лица нажаловался бы на него Medecin Chef [45] , и со временем его могли перевести в окопы на передовой. Что угодно, только не окопы на передовой. Фуке знал это, потому что видел, как раненые злятся из-за того, что он не в окопах. Старики злились ужасно. К концу лета в их секторе сменили войска, и молодых зуавов заменили стариками сорока – сорока пяти лет. Когда их доставляли в госпиталь после ранения, они выглядели намного старше: часто их бороды и волосы седели и, кроме ран, на них оставляли отпечаток холодные зимние фламандские дожди. У одного из таких стариков, который почти всегда ругался, сын тоже служил в окопах. Этот старик люто ненавидел Фуке. И стар и млад – все его называли embusque. Они завидовали, страшно завидовали ему, ведь он не был в окопах, и считали несправедливым, что у них не было в знакомых депутата. Но Фуке все это достало. День за днем, восемнадцать месяцев подряд, с самого начала войны он ухаживал за ранеными. Он исполнял приказы простых солдат, исходив палату вдоль и поперек своими тяжелыми деревянными башмаками, натыкаясь ими на кровати, выслушивая обвинения в том, что даже неповоротливость его – преднамеренная. В госпитале было много священников, которые тоже служили медбратьями. Они тоже бегали и носили, но казалось, что они с готовностью принимают эту участь. Только Фуке и еще пара человек ее не принимали. Фуке не принимал ни войну, ни окопы на передовой, ни полевой госпиталь, ни раненых, ничего, связанного с войной. Его до смерти достала война. Дыра в заборе и estaminet были его спасением.
45
Главный врач (фр.).