На отмелях
Шрифт:
— Самый подходящий костюм для этого фарса, — продолжал он. — Но неужели вы намерены выходить в нем днем на палубу?
— Конечно, намерена, — отвечала миссис Треверс, — Д'Алькасер меня в нем уже видел и нисколько не был шокирован.
— На вашем месте я бы нацепил на щиколотки бубенчики, чтобы они звенели на ходу.
— Бубенчики вовсе не необходимы, — скучающим тоном проговорила миссис Треверс, продолжая пристально глядеть вверх и точно думая о чем-то совершенно постороннем.
— Как вы думаете, сколько времени будет продолжаться этот фарс? — перешел
Миссис Треверс отняла руки от головы, взглянула на него и сразу изменила позу.
— Что вы хотите сказать? Какой фарс?
— Да тот самый, который со мной разыгрывают.
— Вы все еще так думаете?
— Не только думаю, — я в этом глубоко уверен. Именно со мной. Это прямо что-то зловещее.
Мистер Треверс продолжал, опустив глаза, непримиримым голосом:
— Я должен вам сказать, что, когда я увидел вас во дворе и толпе туземцев и под руку с этим человеком, я был поражен.
— Я тоже имела зловещий вид? — спросила миссис Треверс, поворачивая голову к мужу. — И все-таки, уверяю вас, я была рада, очень рада, что вы в безопасности, по крайней мере, на время. Выгадать время для нас самое главное.
— Я не знаю, был ли я в опасности, — размышлял вслух мис тер Треверс, — Не знаю, в безопасности ли я теперь. Ничего не знаю. Все это представляется мне отвратительным фарсом.
В его тоне было что-то новое, заставлявшее его жену смотреть на него с живым интересом. Было очевидно, что огорчение его вызвано не страхом, и миссис Треверс начала было уже испытывать некоторое беспокойство, как вдруг он ледяным голосом произнес:
— Впрочем, вам об этом лучше судить.
Она снова откинулась в кресле, спокойно сложив руки на коленях.
— А вы предпочли бы, чтобы я оставалась на яхте, поблизости от тех самых дикарей, которые захватили вас? Или вы думаете, что и их тоже подговорили разыграть фарс?
— Безусловно уверен. — Мистер Треверс поднял голову, но голоса не повысил. — Вы должны были бы оставаться на яхте среди белых людей, ваших слуг, вашего экипажа, которые обязаны умереть за вас.
— Не знаю, почему они обязаны умереть за меня, и не думаю, чтобы я имела право просить их о такой жертве. Впрочем, я не сомневаюсь, что бы они это сделали. А может быть, вы предпочитали бы, чтобы я окончательно поселилась на бриге? Мы были там в полной безопасности. Я настаивала на переезде сюда только для того, чтобы быть ближе к вам и принять какие — нибудь меры… Но если вы хотите, чтобы я объяснила вам свои мотивы, я, пожалуй, ничего не смогу сказать. Я просто не могла оставаться там жить целые дни без всяких известий, мучаясь всевозможными страхами… До тех пор пока мы не приехали сюда, мы даже не знали, живы ли вы и д'Алькасер. Вас ведь могли убить там же на берегу после отъезда раджи Хассима и его сестры. Или могли убить, пока везли по реке. Я хотела узнать все сразу — и уехала в чем была, ни минуты не медля.
— Да… и вы даже не подумали отложить в мешок несколько вещей для меня. Конечно… впрочем, вы были в состоянии возбуждения. Вы, может быть, смотрели на положение
— Я сделала это под впечатлением минуты и не могла поступить иначе. Верите вы мне хоть в этом?
Мистер Треверс взглянул жене в лицо; оно было ясное и с покойное. До сих пор в его голосе слышалось тупое раздражение, теперь в нем зазвучала некоторая важность.
— Нет. Я знаю по опыту, знаю наверное, что вы лишены тех чувств, которые свойственны вашему происхождению, вашему общественному положению, тому классу, к которому вы принадлежите. Это открытие было самым тяжелым разочарованием моей жизни. Я решил никогда не говорить об этом, но вы сами создали эти обстоятельства. Это отнюдь не торжественные обстоятельства. Я вовсе не смотрю на них так торжественно. Все это очень неприятно и очень унизительно. Но все это случилось. Вы никогда серьезно не интересовались моей деятельностью, которая составляет отличительную черту и ценность моей жизни. Почему в вас вдруг проснулось чувство ко мне, как к человеку, — я не понимаю.
— И потому вы меня не одобряете, — ровным голосом резюмировала миссис Треверс. — Но уверяю вас, вы вполне могли бы меня одобрить. Мои чувства были совершенно светского характера, совершенно такие же, какими бы они были на глазах у общества. Мы все же муж и жена. Что я тревожусь за вас — это только прилично. Даже человек, которого вы так не любите (между прочим, эта нелюбовь — самое сильное чувство, которое я когда-либо у вас замечала), даже он и то нашел мое поведение вполне приличным. Это были его собственные слова. Оно было настолько прилично, что он даже ничего не мог возразить против моего плана.
Мистер Треверс беспокойно заерзал на стуле.
— Мне кажется, Эдита, что если бы вы были мужчиной, вы вели бы крайне беспорядочный образ жизни. Вы были бы авантюристом — в моральном смысле слова. Я был очень огорчен, когда понял это. Вы презираете серьезную сторону жизни, презираете идеи и стремления той общественной среды, к которой вы принадлежите.
Он умолк, потому что его жена снова закинула руки за голову и не смотрела на него.
— Это совершенно очевидно, — снова начал он. — Мы жили в избранном обществе, а вы всегда относились к нему так отрицательно. Вы никогда не считали важным достижение высокого положения, личный успех. Я не припомню случая, чтобы вы сочувствовали когда-нибудь политическому или общественному успеху. Я вообще не понимаю, чего вы ожидали от жизни.
— Во всяком случае, я не ожидала от вас такой речи. А что же касается моих ожиданий вообще, то я, должно быть, была глупа.
— О нет, только не это, — серьезно возразил мистер Треверс, — Это не глупость. — Он подыскивал слово, — По-моему… это своего рода упрямство. Я предпочитал не думать об этом прискорбном различии в наших взглядах, которое, конечно, н‹ мог предвидеть, пока мы не…
Мистером Треверсом овладело какое-то торжественное смущение. Миссис Треверс, опершись головой на руку, пристально смотрела на голую стену рубки.