«На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского
Шрифт:
Образ пера обретает у Бродского метафизическое, философское значение, лишь намеченное у Ходасевича [580] .
Эклога Бродского отталкивается от IV эклоги Вергилия, в которой рисуется золотой век будущего и предрекается рождение божественного младенца. Упоминание сивиллы отсылает именно к этой эклоге [581] . Бродский полемизирует с Вергилием: наступление золотого века на земле и рождение божественного ребенка невозможны. Но вместо голоса сивиллы, обещающей благоденствие Римскому государству, раздается «тихий», «частный» голос Музы, и рождается стихотворение. Так пушкинская «частная» традиция поэзии как высшей ценности бытия противопоставляется Бродским вергилианской государственной теме [582] .
580
Скрипящее перо Бродского — образ, как бы отрицающий сам себя. Такие смыслы раскрываются при сопоставлении скрипящего пера с еще одним текстом, к которому также, вероятно, восходит этот образ, — на этот раз мандельштамовским: в набросках статьи «Скрябин и христианство» говорится о смерти Пушкина: «Ночью положили солнце в гроб, и в январскую стужу проскрипели полозья саней, увозивших для отпеванья прах поэта» ( Мандельштам О.Собрание сочинений: В 4 т.
581
Cр. у Вергилия: «Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской» ( Публий Вергилий Марон.Буколики. Георгики. Энеида. М., 1971. С. 40; пер. С. Шервинского).
582
Ср. рассуждения Л. В. Пумпянского о своеобразии трактовки Пушкиным своих поэтических заслуг (о призыве к милости как заслуге поэта и об автономии поэта от государства): Пумпянский Л.Об оде А. Пушкина «Памятник» // Вопросы литературы. 1977. № 8. С. 135–151.
В «Эклоге 4-й <…>» цитируется также строка «Шалун уж заморозил пальчик…» (V, 87) из второй строфы пятой главы романа в стихах «Евгений Онегин»:
время, упавшее сильно ниже нуля, обжигает ваш мозг, как пальчик шалуна из русского стихотворенья.Именование «Евгения Онегина» просто «русским стихотвореньем» показательно. Сходным образом в стихотворении Бродского «К Евгению» из цикла «Мексиканский дивертисмент», где цитируется стихотворение Пушкина «Так море, древний душегубец…», о его авторе написано так: «Как сказано у поэта, „на всех стихиях…“» (II, 374). Пушкинская поэзия для Бродского — это сущность русской поэзии вообще, ее квинтэссенция [583] .
583
Ср. характеристику пушкинской поэзии в заметке Бродского «О Пушкине»: Иосиф Бродский: труды и дни. О Пушкине и его эпохе // Знамя. 1996. № 6. С. 154–155.
В цикле «Часть речи» интертекстуальные связи с поэзией Пушкина и Ходасевича обнаруживаются еще в стихотворениях «Я родился и вырос в балтийских болотах, подле…» и «…и при слове „грядущее“ из русского языка…». Первое из них начинается так:
Я родился и вырос в балтийских болотах, подле серых цинковых волн, всегда набегавших по две, и отсюда — все рифмы, отсюда тот блеклый голос, вьющийся между ними, как мокрый волос, если вьется вообще.Бродский цитирует строки из «Вступления» к «Медному Всаднику»: «На берегу пустынных волн / Стоял он,дум великих полн»; «По мшистым топким берегам» и «Из тьмы лесов, из топи блат» (IV, 274), полемизируя при этом с пушкинской версией петербургского мифа, воплощенной во вступлении к поэме. Пушкин противопоставляет пустынную местность в устье Невы вознесшемуся здесь с фантастической быстротой прекрасному городу. Бродский же именует место своего рождения «балтийскими болотами», как бы не замечая Петербурга (параллель — стихотворение «К Евгению» из цикла «Мексиканский дивертисмент», в котором отчизна Пушкина названа «родными болотами»). Он не случайно обращается именно к «Медному Всаднику» — ключевому и начальному для «петербургского текста» русской литературы произведению [584] . Балтийские волны, как и вообще воды у Бродского, ассоциируются с поэзией, временем, смертью [585] . Петербургско-балтийский локус важен для Бродского и как «окно в Европу», символ и обетование русского европеизма [586] , и как культурное пространство, внутренне неразрывное с пушкинской традицией, напоенное ее воздухом и формами [587] .
584
Об этом понятии и о месте «Медного Всадника» в петербургском тексте см.: Топоров В. Н.Петербург и «Петербургский текст русской литературы» (Введение в тему) // Топоров В. Н.Миф. Ритуал. Символ, Образ: Исследования в области мифопоэтического. Избранное. М., 1995. С. 259–367.
585
Подборку цитат, демонстрирующих символику воды у Бродского, см.: Стрижевская Н.Письмена перспективы: О поэзии Иосифа Бродского. С. 226–227, 244–254.
586
Ср. характеристику европейской семантики петербургско-балтийского локуса в статье Г. П. Федотова «Три столицы» (1926) ( Федотов Г. П.Судьба и грехи России: Избранные статьи по философии русской истории и культуры. Т. 1. СПб., 1992. С. 53–54). О восприятии петербургского пространства и Балтики в русском культурном сознании конца 1820–1830-х гг. см.: Неклюдова М. С., Осповат А. Л.Окно в Европу: Источниковедческий этюд к «Медному Всаднику» //Лотмановский сборник. М., 1997. Т. 2 С. 264–265.
587
«Петербург — действительно колыбель русской поэзии. И, как правило, с Петербургом ассоциируется Пушкин, пушкинская плеяда и все, что последовало. Резондером всей пушкинской плеяды был тот элемент гармонизма, который они привнесли в русскую поэзию, то есть гармонизированность речи, гармонизированность дикции, определенное благородство тона и т. д. Поэтому любой автор, берущийся за перо в Ленинграде, сколь бы молод и неопытен он ни был, так или иначе ассоциирует себя с гармонической школой, имя которой дал Пушкин. Возможно, дело не только в ассоциации с гармонической школой Пушкина, но и в самой архитектуре, в самом чисто физическом ощущении города, в котором воплощена идея некоего безумного порядка. И когда ты оказываешься среди всех этих бесконечных, безупречных перспектив, среди всех этих колоннад, пилястров, портиков и т. д. и т. д., ты вольно или невольно пытаешься перенести их в поэзию…» («Европейский воздух над Россией». Интервью Бродского Анни Эпельбуэн // Бродский И.Большая книга интервью. С. 133).
В финале стихотворения вновь встречается аллюзия на одно из произведений Пушкина — как эхо реминисценции из «Медного Всадника»:
Это только для звука пространство всегда помеха: глаз не посетуетТаковы последние строки стихотворения Бродского, — отголосок пушкинских из стихотворения «Эхо» (1831):
Ты внемлешь грохоту громов, И гласу бури и валов, И крику сельских пастухов — И шлешь ответ, Тебе ж нет отзыва… Таков И ты, поэт!Бродский подхватывает близкий себе пушкинский мотив неуслышанности, затерянности поэта в мире.
Образ эха — инвариантный образ поэзии и эссеистики Бродского [588] . Серые цинковые волныБродского, ассоциативно связанные со смертью (цинковый гроб),возможно, также восходят к Пушкину, но не к поэтическим сочинениям, а к «Капитанской дочке» (Бродский, как известно, был чрезвычайно внимательным и благодарным читателем Пушкина-прозаика) [589] . В «Капитанской дочке» встречается описание реки Яик, предшествующее приезду Гринева в Белогорскую крепость, пугачевщине и началу злоключений героя: «Река еще не замерзла, и ее свинцовые волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом. За ними простирались киргизские степи. Я погрузился в размышления, большею частию печальные» (VI, 274). И стихотворение Бродского, и этот фрагмент «Капитанской дочки» сближает мотив однообразно-плоского пространства. Одновременно это стихотворение из цикла «Часть речи» — реплика в диалоге с Ходасевичем. Его первая строка полемически повторяет первую строку ходасевичевского стихотворения «Я родился в Москве. Я дыма…» (в редакции 1923 г.); начальные строки обоих стихотворений сближает не только совпадение лексики и сходство грамматических конструкций, но и enjambement. Ходасевич, по этническому происхождению полуполяк-полуеврей, упоминает о рождении в исконной русской столице Москве как о событии, дающем право считать и чувствовать себя русским поэтом. Бродский же подчеркивает свое родство с самым европейским городом России. Интересно, что, как и «Я родился и вырос в балтийских болотах, подле…», стихотворение Ходасевича завершается символичным напоминанием о Пушкине:
588
Ср. этот образ в эссе «Сын цивилизации» ( Бродский И.Набережная неисцелимых: Тринадцать эссе. М., 1992. С. 38), а также в эссе «Вершины великого треугольника» («Культура — вся эхо») // Звезда. 1996. № 1. С. 226).
589
Об интересе Бродского к прозе Пушкина свидетельствуют письмо Джеймсу Райсу (от 8 января 1996 года) и мемуарная заметка Петра Вайля «Вслед за Пушкиным» (Знамя. 1996. № 6. С. 147, 150).
И Ходасевич, и Бродский обращаются к Пушкину. Но трезво-скептичный лирический герой Бродского, в отличие от героя Ходасевича, чужд надежд «о небывалой стороне»: все в мире удручающе похоже. В мире зримых вещей властвует закон эха.
Голос-волосБродского ассоциируется с нитью Парки и с преемственностью, с единой тканью поэзии. Этот мотив перекликается с «Памятником» (1928) Ходасевича, которого, особенно на фоне традиции, восходящей к Горацию — Державину — Пушкину, отличает скромное сознание собственного места в поэзии:
Во мне конец, во мне начало. Мной совершенное так мало!Но эта скромность сочетается с признанием своей органичности и незаменимости в русской поэзии: «Но все ж я прочное звено» — и завершается строками о будущем памятнике — «идоле двуликом» поэта (с. 254). У Бродского вместо признания собственной незначительности присутствует сознание своей незаметности, не-существования(«если вьется вообще») [590] . Цепьпоэзии (метафора Ходасевича) крепче волоса(образ Бродского). Возможно, волосу Бродского имеет значение полемического переосмысления волосаиз стихотворения Ходасевича «Улика», где волосна пиджаке лирического героя — свидетельство любовной встречи, получающей сверхреальный символический смысл. В стихах Бродского волос— не-свидетельство, не-знак вообще [591] .
590
Ср. полемические по отношению к горацианско-державинско-пушкинскому «Памятнику» строки из «Римских элегий» Бродского: «Я не воздвиг уходящей к тучам / каменной вещи для их острастки. / О своем — и о любом — грядущем / я узнал у буквы, у черной краски» (III, 45).
591
Вместе с тем нельзя полностью исключить возможный «обеденный» подтекст данного мотива (см. об этом: Левинтон Г.Достоевский и «низкие» жанры фольклора // Антимир русской культуры: Язык. Фольклор. Литература. М., 1996).
Входящее в цикл «Часть речи» стихотворение «…и при слове „грядущее“ из русского языка…» отсылает к пушкинским строкам из «Стихов, сочиненных ночью во время бессонницы»:
Ход часов лишь однозвучный Раздается близ меня Парки бабье лепетанье, <…> Жизни мышья беготня…Очевидная реминисценция из этого пушкинского текста есть в стихотворении Бродского «В твоих часах не только ход, но тишь…» (1963):
Так в ходиках: не только кот, но мышь, они живут, должно быть, друг для друга. Дрожат, скребутся, пугаются в днях. Но их возня, грызня и неизбывность почти что незаметна в деревнях.Мышьу Бродского — субститут или метафорическое обозначение поэтического «Я». Это повторяющийся образ, воплощающийся в таких поэтических формулах, как душа — мышь, мышь, скребущаяся в печи, мышь — символ стороннего взгляда на мир из будущей эпохи:
592
К стихотворению Пушкина восходит также строка «Носки от беготни крысиныя промокли» («Чем больше черных глаз, тем больше переносиц…» [III; 155]; указано Л. В. Зубовой).