На поле овсянниковском(Повести. Рассказы)
Шрифт:
Чугунок с водой, который поставила она сразу, уже закипал, и теперь попьет она кипяточку, согреется, потом закроет печь и завалится на лежанку, прогреет иззябшее за ночь и день тело, а там видно будет…
Тем временем послышалось на улице ржание лошадиное, голоса человеческие — подходят, видать, тылы…
Но тут же и вой минный раздался, и пошли они щелкать то тут, то там… Рано она радость себе дозволила.
Тут рванулась дверь и затопали в сенях тяжелые шаги, вбежал в избу красноармеец в полушубке, запыхавшийся,
— Попить, мать, — выдохнул только.
А она к нему бросилась. Душили слезы, рвалось сердце. Приникла к нему и слова вымолвить не может.
Красноармеец приобнял ее, прижал, а потом отодвинул от себя осторожно.
— Некогда. Попить дай…
Она вынесла ему ведерко, и он прямо из него шумно хлебал воду, потом, поблагодарив кратко, махнул рукой и был таков.
А она присела обессиленная и думала — вдруг бог даст ей счастье, вдруг вот так же вбежит в избу ее сынок когда-нибудь… Большего и не надо ничего — увидеть, прижаться губами, знать, что живой. После этого и помереть не страшно.
Но на такой случай надежды, конечно, никакой… Такой фронт большущий, разве может Ванечке или Сергею выдаться попасть в родные места, разве может случиться такое? Теперь лишь бы весточку какую получить — и то счастьем будет несказанным.
Дверь она запирать не стала, вдруг кому погреться надо будет, или водицы попить, или еще что, полезла на лежанку. Глаза слипались, и в сон тянуло сильно, да и не согрелась она как след и после кипяточку.
А за окнами шел бой… Немцы из Усова их деревню просматривали хорошо и били без останову. Но в своей избе ничего не страшно, и заснула она на лежанке быстро.
Проснулась только ночью от какого-то стука, будто бросили на пол что твердое, и от скрипа двери.
— Кто там? — спросила она с лежанки.
— Ты, Ефимья?
— Я.
— Егорыч это.
— Откуда ты?
— В лесу ховался. В моей избе войско. Приюти. А ты как умудрилась немцев избечь?
— В церкви пряталась, — ответила она и, кряхтя, стала слезать с печи. — Замерз небось?
— А ты думаешь?
— Чего это ты в сенях грохнул?
— Да так…
Ефимия Михайловна полезла в печь. Вода в чугунке была еще горячая, подала Егорычу.
— Жить тут нам не придется, Ефимья. Завтра в Бахмутово надо подаваться.
— Не пойду.
— Сама не пойдешь — прогонят. Не взяли наши пока ни Усова, ни Овсянникова. Если фронт здесь станет, пиши пропало Черново, разобьют.
— А может, и не разобьют.
Егорыча трясло сильно, кружку с кипятком ко рту подносил, так руки как с похмелья ходили, а глаза какие-то чудные были.
Она это все приметила, так как бил в окна неяркий свет от догорающего Погорелого.
Егорыч попил кипятку, завернул махры, щелкнул немецкой зажигалкой, задымил, а Ефимию Михайловну все занимало: чего это грохнул Егорыч в сенях?
Пока курил он, вышла она в сени и сразу споткнулась обо что-то. Открыла дверь во двор, плеснуло немного светом, и рассмотрела — четыре сапога снятых.
— Ирод ты эдакий! — бросилась она на Егорыча. — Чего приволок мне, изверг?
— Трофеи, — усмехнулся криво Егорыч. — Не пропадать добру-то.
— Вон уходи со своими трофеями!
— Чего вскипятилась? Немцы же…
Схватила с полу полено и бросилась на Егорыча:
— Вон отседова! Прибью!
— Ну, успокойся, Ефимия… Куды я пойду в ночь-то?..
— А куда хочешь. Проваливай, и все. До чего тебя жадность довела, до сраму какого!
— Жадность, говоришь? Какая, к черту, жадность? В Бахмутово приду, кто накормит? Вот на первое время и взял. Сменяю сапоги на что-нибудь.
— Не объясняй, ничего и слушать не хочу. Иди вон! Нету для тебя здесь приюта. Катись куда хочешь!
Прогнала она Егорыча, а на душе так тошно, так тошно, что и не сказать. Егорыч этот… Ведь тоже человеком был, ну непутевым, правда, слабым, пьющим, но человеком же… И вот образ свой потерял из-за сапог каких-то… Что же это в мире творится-то? Господи…
Ушел сон от нее, как ни ворочалась на лежанке, все никак уснуть не могла.
Поутру, только чуть светать стало, понаехало в Черново войско, и стали дома занимать. Пришли и к ней в избу капитан, два лейтенанта и рядовых человек восемь.
Капитан поначалу удивился, что в избе хозяйка имеется. Но она ему все рассказала: и как немец ее предупредил, и как в церкви пряталась, и он только спросил:
— Помогать нам будете? Мы здесь медпункт в вашей избе устраиваем. Раненых перевязывать.
— Конечно, буду. И печку топить, и сготовить вам что, и раненым помогу чем можно, — ответила она. — Мне бы только здесь при своем дому остаться и я на все готовая.
— Ну и ладненько, — сказал капитан, и начали они устраиваться.
Носилок было у них много, одеял… В одной комнате топчанов понаделали, в другой перевязочную устроили.
А как рассвело совсем, бой опять у Овсянникова разгорелся, а вскоре и раненые потекли один за другим, кто сам добирался, кого на носилках приносили.
Три дня шли бои… Гремели за лесом, но, видать, все без толку. Уперся немец— и ни в какую. Три дня и врачу и фельдшерам работы было невпроворот — ели на скорую руку, спали вполглаза. И по Чернову били немцы эти три дня здорово. Несколько изб разворотили. Сарай колхозный начисто в одну из ночей разрушили. Снаряда два разорвалось. И людей там побило много.
Капитан не раз ей говорил:
— Может, податься вам, Ефимия Михайловна, в тыл. Прибить могут.
Но она отказывалась:
— Пока сами не погоните — не уйду. В своем дому и смерть не страшна.