На повестке дня
Шрифт:
Наверное, он и в меня въелся, этот вездесущий бюрократит?
Вековые схватки могучего русского языка с бюрократизмом продолжаются.
Грохочет гром...
25
13.30
Объяснения комитету дает директор ресторана "Волга" Соколов, с которого открывался протокол.
Соколов стоит, вцепившись обеими руками в края трибуны: чувствует свое шаткое положение.
– ...в акте было записано двадцать три килограмма мяса, но ведь имела место уварка. У нас имеются нормы - при закладке сто грамм в котел выход готового мяса составляет сорок семь граммов,
– Выходит, четыре килограмма не воровство, - бросает замечание Попов.
– Они к тому же в бумагу завернуты были, значит, их собирались вынести.
– Повар Баранов мною строго предупрежден, - отвечает Соколов, держась руками за трибуну.
– В части поваров у нас произошла серьезная неувязка. Мы обратились за помощью, чтобы нам помогли двумя поварами. Нам выделили двух практикантов из ремесленного училища. Они проходят практику и учатся, но навыков у них еще не имеется...
– Чему они у вас могут научиться?
– сумрачно восклицает Воронцов. Ведь они смотрят, как вы работаете, и мотают себе на ус.
Соколов вытирает тыльной стороной ладони взмокшее лицо:
– Конечно, отдельные отрицательные примеры могут иметь место. Но мы стараемся работать с молодежью добросовестно...
– Для чего предназначались четыре килограмма мяса, завернутые в бумагу?
– дотошничает Воронцов.
– Они лежали в холодильнике на хранении...
Третий год я заседаю в этом зале, навидался и наслышался немало. Какие только лица не возникали за нашей трибуной. Но такого паноптикума, такого наглого мошенничества, пожалуй, не припомню. Давно у нас не ставилось такого острого нелицеприятного вопроса. Вот оно зло в своем истинном - и весьма благочинном - обличьи. Вот с чем должны мы бороться неотвратимо.
Нижегородов перебрасывает мне записку. Я читаю: "Воровство есть форма стихийного перераспределения национального дохода. Не так ли?" - и огромный в поллиста знак вопроса.
Пишу на обороте: "Выходит, и бороться с ним не надо?" - и ставлю вопросительный знак еще больше, во весь лист.
Нижегородов отвечает на другом листке: "Всех не переборешь". Знак восклицания и тоски.
Я беру оба листка и рву их на мелкие клочки: разговор сложный, его меж делом, во время заседания, не провернешь... Но не прав, мой дорогой коллега, не прав. Играет в левака.
13.38
– Слово имеет товарищ Рябинин. Дайте объяснения комитету о своих деяниях.
Вот и дождался я своего героя... Настроение у меня мрачное.
К трибуне выходит невысокий мужчина с оплывшим водянистым лицом: наверное, от пива. Волос на голове сохранилось минимальное количество, они полупрозрачной пленкой прикрывают череп. Руки короткие, с мясистыми пальцами: видно, мясоед. На лице застыло выражение обреченной покорности. С таким выражением лица только могилу самому себе копать...
– Товарищи члены комитета, - голос у Рябинина оказывается звонким и чистым, - в ресторане "Пражском" имели место два
– Только два и только один?
– наивно удивляется Воронцов.
– В актах записано только три случая. Больше нарушений не фиксировали, хотя я сам лично проверяю работу буфетчицы Катиной...
– Ну, а как же с этими тремя случаями?
– многозначительно спрашивает Воронцов.
– Недолив пива возник по причине неисправного насоса, который дает высокое давление, от которого образуется избыточное наличие пены...
– Зачем вы объясняете нам, как надо недоливать, мы это и без вас знаем.
– Прищурив глаза, Воронцов в упор глядит на Рябинина.
– С буфетчицей Катиной проведен инструктаж, ей дано строжайшее указание...
– А дальше что? Опять насос виноват?
– Товарищи члены комитета, - Рябинин не выдерживает взгляда Воронцова и обращается в зал, - нам записали в акте систематические случаи, но мне кажется, что было бы правильнее сказать: "Имели место отдельные факты нарушений".
– Рябинин тоже понимает нюансы канцелярского языка и пытается смягчить обличительную формулировку, надеясь прикрыться ею и уцелеть.
– У нас здесь не конгресс лингвистов, - сухо бросает Воронцов. Записано так, как было на самом деле, нюансы оставьте себе на память.
В дальнем конце стола вскакивает Суздальцев:
– Вы лучше расскажите комитету, как была сорвана контрольная закупка...
26
Семь часов вечера. В ресторан нетвердой походкой входят двое: уже знакомые читателю Юрьев и Шилов. Кажется, они немного навеселе.
В большом и низком зале ресторана душно, народу битком набито. У иных столиков уже стоят дополнительные стулья. Тонкая дымовая завеса обволакивает зал. Слышен стук стеклянных кружек, разноголосый гомон, сливающийся в общий, висящий куполом звуковой фон. Между столами с подносами в руках снуют официантки в белых наколках и кружевных передниках.
Нетвердо стоя на ногах, Юрьев осматривает зап.
В дальнем углу поднимается теплая компания, пять молодых парней в одинаковых свитерах и с ними широкоплечий мужчина в пиджаке.
Стол освободился, но по-прежнему густо заставлен пустыми кружками, заляпан окурками и мятыми бумажными салфетками. Юрьев и Шилов сидят за столом.
Наконец к столику подходит официантка. Нарочито фальшивя, Юрьев затягивает песню: "У самовара я и моя Маша..."
– У нас не поют, гражданин, - строго говорит официантка, ее зовут Женей.
– Ах ты, нюнечка!
– Юрьев пьяно вращает белками.
– Мы умираем от жажды. Сообрази нам поскорее и побольше...
"Хулиганье какое-то, - думает Женя.
– Напьются да еще смотаются без расчета, за ними следить надо".
– Она собирает кружки, принимает заказ на коньяк и пиво и уходит.
– Брось прикидываться, Игорек, - произносит Шилов, оглядываясь по сторонам.
– Ты переигрываешь.
– Ничего, я ей мозги запудрил. Как она принесет, ты сразу говори: "Контрольная закупка, мадам". И пойдем проверять.