На повороте
Шрифт:
Василий Васильевич был очень оживлен и говорлив. Он наливал в рюмки зубровку.
– Ну, господа, господа! За здоровье именинницы!
Выпили по рюмке, некоторые по второй. Закусив, принялись за бульон с пирогом.
Юрасов, акцизный ревизор с Анною на шее, с любезною улыбкою говорил Конкордии Сергеевне:
– А приятно этак, знаете, на лоне природы жить!.. Какой у вас тут воздух прелестный!
Конкордия Сергеевна махнула рукою.
– Эх, милый Алексей Павлович, не говорите! Мы этого воздуха и не замечаем. Столько хлопот, суеты,- где уж тут о воздухе думать!
– Нет, знаете...
– Вот только для детей, конечно. Для них, для здоровья их - вот, правда, много пользы от воздуха.
– Ну да, и для детей...- Юрасов взглянул на Сергея.- Сергей Васильевич где теперь, в Юрьевском университете?
Конкордия Сергеевна сделала скорбное лицо.
– В Юрьевском, Алексей Павлович, в Юрьевском... Дай бог, чтобы уж там как-нибудь кончил, об одном только я бога молю.
– Ну, кончит, бог даст... Молодость, знаете: кровь кипит, в голове бродит!..- Юрасов повел сухими пальцами перед лбом.- Этим огорчаться не следует; перебродит, взгляды установятся и все будет хорошо. Вот увидите.
Прикусив улыбку на красивых губах, Сергей молча смотрел на благодушно-снисходительное лицо Юрасова с отлогим лбом и глазами без блеска.
Юрасов продолжал:
– И все-таки, что вы там ни говорите, а я от души рад за Василия Васильевича, что он бросил нашу лямку. Что ему теперь? Ни от кого не зависит, сам себе хозяин, делает, что хочет.
Василий Васильевич юмористически поднял брови и крякнул:
– Гм... Я бы с большим удовольствием предоставил это удовольствие вам... Нет, Алексей Павлович, раньше было лучше. Бывало, придет двадцатое число - расписывайся у казначея и получай жалованье, ни о чем не думай. А теперь - дождь, солнце, мороз, от всего зависишь. А главная наша боль,народу нет. Нет народу!
– Нету, нету!
– вздохнул помещик Пантелеев, плотный, с маленьким лбом и жесткими стрижеными волосами.- Положительно невозможно дела делать!
– Хоть сам коси и паши! Все бегут в город; там хоть за три рубля готовы жить, а тут и за пять не хотят. А уж который остается, так такая шваль, что лучше и не связывайся.
– Грубый народ, пьяный! Вор-народ!
– поддержал Пантелеев.- Вы поверите, сейчас август месяц, а у меня еще два скирда необмолоченных стоит прошлогодней ржи,- ей-богу! Нет рук!
Своим медленным и спокойным голосом заговорил Будиновский:
– Я думаю, господа, вы сами в этом виноваты. Хороших рабочих всегда можно достать, если им хорошо платить и сносно содержать.
Пантелеев почтительно и с скрытою враждою исподлобья взглянул на него:
– Да, Борис Александрович, вам это легко говорить! Мы бы, может, с вашими капиталами тоже не жаловались. А то капиталов-то у нас нету, а детей семь человек; всех обуй-одень, накор-ми-напои. Вы-то платите от излишков, а цену набиваете. А жить-то, Борис Александрович, всем надо-с,- всем надо жить!
Горячо заспорили.
Марья Михайловна Будиновская сидела рядом с Токаревым. Она вполголоса сказала ему:
– Ужасно помещики на нас злобятся! Не могут простить, что мы платим рабочим высокую цену. Этот самый Пантелеев на земском собрании такую филиппику произнес против Бориса... И вообще, я вам скажу, типы тут! Один допотопнее другого! Вот Алексей
Она заглянула на сидевшего рядом земского врача Голицынского.
Загорелый, с угрюмым и интеллигентным лицом, Голицынский лениво спросил:
– Это насчет чего?
– Я говорю, что вам приходится наблюдать наших деятелей в довольно-таки непривлекате-льном свете.
– А-а!..- Голицынский помолчал.- Да вот вам случай с коллегой моим, врачом соседнего участка,- заговорил он неохотно, как будто его заставляли говорить против воли.- Зовет его в свой приют для сирот земский начальник, гласный. У мальчика оказывается гнойный плеврит. Пожалуйста, будьте добры сделать дезинфекцию.- Дезинфекция не нужна, болезнь не зарази-тельная.- А я требую! Врач пожал плечами и уехал. Земский пишет в управу бумагу,- в приюте, дескать, открылась заразная болезнь, а земский врач отказывается сделать дезинфекцию. Из упра-вы запрос к врачу: почему?
– Потому, что не было никаких оснований исполнять невежественные требования господина земского начальника. Назначается расследование, и результат: врача "для улучшения местных отношений" переводят в другой участок.
Сергей с любопытством спросил:
– Ну, а вы что же?
– То есть, что же я?
– Так и оставили это? И все врачи уезда не вышли в отставку?
Марья Михайловна воскликнула:
– Ах, господи, Сережа!.. Какой он прямолинейный! Обо всем судит со своей студенческой точки зрения!.. Ну, что хорошего было бы, если бы Алексей Иванович ушел? Одним дельным человеком стало бы у нас меньше, больше ничего!
Доктор, наклонившись над тарелкой, ворошил вилкою оглоданное крыло утки.
– Нет, дело не в этом,- грубовато возразил он.- Дело, изволите видеть, в том, что куска хлеба лишишься. А на другое место пойдешь, будет не лучше. Вот - причина простая.
Марья Михайловна, прищурившись, смотрела вдаль, как будто не слышала признания доктора. Сергей протянул:
– Да, это что спорить! Просто!
– Оно, знаете, в нашей жизни человек подлеет ужасно быстро, ужа-асно!.. Совсем особен-ная философия нужна для нее: надень наглазники, по сторонам не оглядывайся и иди с лямкой по своей колее. А то выскочишь из колеи, пойдет прахом равновесие и... жить не станет силы. Изволите видеть? Не станет силы жить!
Сергей изумился.
– И вы миритесь с этой философией!.. Кругом - жизнь, такая яркая, живая и интересная, а вы сознательно надеваете наглазники и боитесь даже взглянуть на нее!
Доктор неохотно спросил:
– Где она, яркая-то жизнь? Все серо кругом, душно и пусто... "Яркая"...
– Да, если так дрожать перед нею и покоряться ей...
– Я не знаю, мне кажется, вы совершенно не возражаете Алексею Ивановичу,- заговорил Токарев, обращаясь к Сергею.- Мысль доктора вполне ясна: в теории непримиримость хороша и даже необходима, но условия жизни таковы, что человеку волею-неволею приходится съеживаться и становиться в узкую колею. И мне кажется, это совершенно верно. Какая, спрашивается, польза, чтобы вместо Алексея Ивановича у нас оказался врач, который бы лечил мужиков оптом: Эй, у кого животы болят? Выходи вперед. Вот вам касторка. У кого жар? Вот вам хинин!