На пристани
Шрифт:
И вот вхожу в подъезд большого дома, недалеко от станции метро «Аэропортовская», в подъезде дежурная строго спрашивает, к кому иду. Называю фамилию жильца, боясь, что не пропустят или потребуют документ, но дежурная молча кивает, и я прохожу торопливо, подымаясь по ступеням лестницы, забыв о лифте. Вот нужный этаж, вот квартира, сердце мое колотится, нажимаю на кнопку звонка, еще…
Позже много, познав литературную жизнь и все необходимые отношения, понял, что нарушил тогда определенный этикет. По правилам хорошего тона или поведения, следовало бы предварительно позвонить,
Дверь отворилась, и показался рослый мужчина с костылем-палкой в правой руке. Высокий лоб, темно-русые распадающиеся волосы, очки, небольшие усы. Лицо заплакано. Оказывается, он только что похоронил близкого человека, и в часы эти, а может и дни, было ему явно не до литературы. И опять же ничего этого не знал я.
— Вы такой-то? — спрашиваю осипшим враз голосом.
— Да, — ответил он утвердительно.
Тогда, достав из портфеля рукопись, протягивая ее стоявшему передо мной критику, стал бормотать я нечто совсем уже несвязное, что вот, приехал издалека, хотел бы поговорить, познакомиться… пожалуйста… посмотрите… прочтите… прошу вас… мало страниц… прошу… рукопись… искал долго… второй раз в Москве…
А он рукопись не берет, смотрит на меня изумленно, но без досады. Отступил. Я к нему ближе и все уговариваю, понимая одно, что если не сумею сейчас отдать повесть, то увезу обратно, а какова будет дальнейшая ее судьба, неизвестно. И опять бормочу что-то…
Рукопись критик все же взял. И едва принял он ее своею рукой, как я тут же поблагодарил его, извинился, простился и стал сбегать по лестнице вниз, вниз, вниз, не оглядываясь — оглохший, вспотевший, счастливый. Сбегал по лестнице, забыв опять о лифте.
Вернулся в село, в школу. Время тянулось тягуче. Месяц закончился, второй. Адрес критика теперь был у меня, но написать письмо ему не решался — не хватало смелости. А если и вправду повесть никудышняя, читать ему было скучно, мне будет втройне стыдно — ехал в Москву, искал, упросил прочесть. На исходе третьего месяца послал критику письмо строк шесть, а недели через три получил ответное на одиннадцати страницах. Письмо это стоит всех статей, написанных впоследствии обо мне. Перечитывал его часто в селе, вечерами, в комнатушке своей. Затоплю печку, сяду рядом…
Оказывается, повесть критик прочел сразу же, она ему понравилась, и он принялся меня разыскивать, но найти не мог, так как из литераторов никто не знал, кто я такой. Адреса своего ему не оставил, была на последней странице рукописи моя фамилия, только и всего. Но фамилия абсолютно ничего никому не говорила. Узнал еще из письма и то, что за время это рукопись успели прочесть два уважаемых писателя, повесть и им понравилась, понравилась настолько, что они рекомендуют ее в один из московских журналов к публикации. Осенью этого же года повесть была напечатана.
— Да-а, история самая удивительная! — воскликнула девушка. — Не у всякого такое начало. Ну а если бы критик не взял повесть?
— Не знаю. Переждал бы какое-то время, успокоился. Послал бы или повез еще кому-то. Скорее всего, еще одному писателю, сибиряку, живущему на Кубани. Когда повесть была принята редакцией, он интересовался моими делами, но более сдержанно. Вероятно, нашел бы Юрия Казакова. Тут ведь дело не в публикации даже. Главное, встретить человека, который бы убедил тебя, заставил поверить в себя.
— Инте-ересно. Ну а первая книжка?
— Первую книжку издал на четвертом году со дня первой публикации. Был наивен и ожидал, что издательские работники, прочитав в журнале мои повести, горячо заинтересуются, тут же сами захотят издать их и издадут. Но такого не бывает. Первую книжку свою издал в третьем по счету издательстве, в двух первых рукописи сознательно забили отрицательными рецензиями. Возможно, не издал бы и в третьем, если бы один из тех, кто рекомендовал повесть в журнал, не вызвался издательству написать к моей книжке предисловие. С его предисловием книжка и вышла.
— Она есть у меня. Там рисунки проникновенные. Художника Зайцева, да?! Знаете, просто здорово, что вокруг вас оказались такие добрые люди. Точнее, кого-то из них вы разыскали сами. Всем им вы должны быть глубоко благодарны за участие. Подобное случается не каждый день, я так себе представляю.
— Всем им бесконечно благодарен по сей день. И сохраню благодарность надолго. И первому редактору своему, и первому художнику.
— И что же, дружите вы с той поры с кем-то из них, переписываетесь?
— Нет, до дружбы не дошло. Им это не нужно. И не переписываемся. Иногда, редко, правда, вижусь с тем или иным. Чаще всего — с критиком. Но и то редко, хотя внимание его чувствую постоянно. Встречаясь, мы с улыбкой вспоминаем наше знакомство. Теперь уже не показываю ему написанного, он отпустил вожжи, считая, что я давно нахожусь в свободном полете, называя меня блудным сыном, но ревностно следит за движением моим. А в первое время, приезжая в Москву с новыми рукописями, шел непременно к нему. Бывалочи, прочтет рассказ или повесть, сядет напротив, положит рукопись на колени и начнет хлестать меня за плохую строку, абзац или целую страницу, а то и за всю не шибко удачную работу.
Лоб залысинами уходит под спадающие волосы, глаза за очками смеются, губы движутся в язвительной улыбке, усы шевелятся, а я сижу, слушаю, чувствуя, как стекает по спине пот. Это были полезные встречи. Критику благодарен более, чем кому другому. Разница в возрасте между нами не столь велика, но перед ним всегда ощущаю себя юнцом, теряюсь в какой-то степени.
— Вы что же, с некоторых пор не хотите утомлять его своей прозой? Стесняетесь? Или нечто другое останавливает вас?
— Стесняюсь. Не будет же он из года в год читать мои сочинения. Не принято так. Да и занят он, много работает. Семья.