На пути в Халеб
Шрифт:
Она громко заплакала. Посетители траттории посмотрели на нас с любопытством, а может, с осуждением — мы им мешали. Ее глаза быстро опухли, помада размазалась по подбородку. Я начал говорить ей что-то жесткое и злобное, желая отомстить, но мой герой Зорзо неотрывно смотрел на меня своими мечтательными, задумчивыми глазами.
У себя в комнате я замолчал. Рути легла в кровать, я взял транзистор и отправился в уборную. Опутанный проводами и оборванными кожаными ремешками, с торчащими наружу батарейками, транзистор походил на заряд взрывчатки. Я поискал музыку, но передавали только танцевальные мелодии, навевавшие грусть ночных клубов. Я полистал наполовину разодранный «Джиогрэфикал магазин»,
Я вернулся в постель. Рути ждала меня обнаженная, полыхая сухим жаром. О непостижимость брака и общества! Она притянула меня к себе и зашептала на ухо, словно змей. Я ненавидел брак, и любовь, и влюбленных — рабов загнивающего времени, таящегося в углах комнаты, в старых платяных шкафах, в пустоте башмаков. В «Вильгельме Мейстере» Гете говорит с улыбкой, что невозможно вложить горечь в поцелуй. А как насчет ненависти?..
Я знал, что, если мне придется жить в провинциальном городе, я предпочту жить в Тель-Авиве или укачу на юг, в Амальфи, где лимонные плантации, которые сверху выглядят как черные шатры бедуинов, а вблизи — как волосы красавиц, убранные сеточкой, из-под которой поблескивает тяжелое золото.
На следующий день я купил билет в Париж.
Я почувствовал, как коралл царапает мне грудь, — если мне удастся его сохранить, я не состарюсь до самой смерти.
В просторном лифте я поднялся на этаж, где жила Жиннет. Я поцеловал ее в щеку, она отпрянула.
— Ну и удивилась я, услышав твой голос в телефонной! трубке!
Я уселся за круглый стол и увидел фотографию Камилио с его размашистой и витиеватой подписью.
— А где Камилио?
— Ты мог спросить его об этом сам.
— Я?
— Камилио сказал, что хотел дать тебе свой адрес в Италии, но ты был слишком равнодушен или недружелюбен.
— Я — недружелюбен? Но Камилио мне нравится…
— Неужели?
— Это просто недоразумение.
— Недоразумения преследуют тебя на каждом шагу, как никого другого.
Я вспомнил наше прохладное прощание на вокзале и то, как звучал ее голос в ответ на мой звонок из Рима.
Жиннет не могла с собой совладать, ее так и тянуло нападать на человека. Эта черта была мне хорошо знакома, и я спрашивал себя, какая реакция могла бы подействовать на меня умиротворяюще и что могло бы успокоить ее.
— И как только ты мог поступить так с Элен? Все пытаюсь понять — и не могу.
— Элен? А что я ей сделал? — промямлил я. — Я думал…
— Ты идешь как слон по цветочной клумбе, а полагаешь, что легок, как перышко.
— Но… я же сказал, что еду в Рим, я сказал Элен… я ничего не сделал… Я уверен, что ты ошибаешься. Если ты мне скажешь…
— Твоя глупость просто преступна! — воскликнула Жиннет, даже покраснев от негодования.
— Но что дурного я сделал Элен? Я был счастлив с ней. Может быть, я был чересчур сентиментален, и ей это было тяжело.
— Чересчур сентиментален! — Возмущению Жиннет не было предела. — Ты был счастлив и, наверное, поэтому уехал, почти не простившись, будто вор.
— Зачем ты оскорбляешь меня?
— Если ты был так счастлив, почему ж ты уехал?
— Ты знаешь почему.
— Почему же?
— Где теперь Элен? Я хочу поговорить с ней и понять, что произошло…
— Она собирается замуж за человека, который испортит ей жизнь.
— И в этом ты винишь меня? Она два года была с кем-то, целых два года. Потом они расстались. Многие после
— Ты невыносим!
— Дай мне ее адрес. Я хочу ей написать.
— Этого ей только не хватало! — отрезала Жиннет.
— Дай мне ее адрес.
— Я не дам тебе ее адреса, но если хочешь — можешь написать ей здесь, и, если письмо покажется мне приемлемым, я отошлю его.
— Как хочешь, — сдался я. — Дай мне лист бумаги, ручку и какой-нибудь словарь.
— Зачем тебе словарь?
— Для правописания.
Жиннет взвилась снова, и злоба исказила ее черты.
— Как это может быть, что ты знаешь кучу никому не известных книг, кучу всяких историй о писателях и художниках — чтоб их узнать, нужно целую жизнь просидеть в кафе и в затхлых библиотеках, — а писать все еще не научился? Знаешь что? Я скажу тебе почему: ты просто не желаешь знать французский.
— А для чего, спрашивается, я вывернул себе челюсть и натер мозоли на языке в кабинете фонетики?
— Не желаешь ты знать этот язык! — выкрикнула Жиннет. Она вышла из комнаты и через минуту вернулась снова, швырнув мне словарь.
Я сидел, вертя ручку.
— Ты права. Мне нечего писать, — сказал я наконец.
Взгляд Жиннет, который всегда был направлен на меня выжидающе и с приязнью, был сейчас холоден и враждебен, хотя я и подчинился ее воле. Ее взгляд означал для меня изгнание. Я принялся рассказывать ей о Рути, но в ее молчании явственно читалось обвинение — во всем случившемся виноват я один. Я понял, что что-то в моем отношении к Элен не только задевало Жиннет, но и вызывало ее отчуждение и недоверие. Я почувствовал, насколько она сурова, как мечтает выбросить все из памяти. Я попробовал позабавить ее, но безуспешно. Маленькая морщинка у ее губ, след горечи и неудач, которая не раз пугала меня, обозначилась особенно отчетливо. Перед ее враждебным взглядом и осуждающим молчанием я стушевался. Мой французский становился все более жалким, звуки пропадали, предложения делались калеками. Я забывал самые простые слова.
У двери Жиннет сказала:
— В ближайший месяц или два я буду очень занята. Не звони мне.
Морщинка у губ стала еще резче, потом губы стянулись к центру, будто лепестки высокой и странной чашечки цветка.
Я пошел к метро, собираясь ехать к Омри, но у входа передумал. Сел на уличную скамью и, пошарив в карманах и сумке, вытащил все свои деньги и тщательно пересчитал их. В одном из карманов я обнаружил также гостиничные визитки, и мое внимание привлек отель «Сфинкс» — на обороте его рекламного проспекта была нарисована крошечная карта: Нотр-Дам, Сена с набережными Монтебло и Де ла Турнель, надпись Сен-Жульен ла Ровр, улица Данте и улица, на которой размещался сам отель, — улица Галанд.
Я поехал туда и снял самую дешевую комнату. Дежурный портье с усталой подозрительностью глянул на мою матерчатую сумку и пачку книг, небрежно обернутую в газету. Я положил вещи на кровать своей новой обители и спустился в первое показавшееся мне дружелюбным кафе. Выпил у стойки белого вина. Гудел граммофонный автомат, на улице пошел крупный ленивый дождь.
Бармен беседовал с двумя молодыми людьми, неожиданно один из них скрылся в уборной и спустя несколько минут вышел, но в ином обличье — черный парик на голове и фальшивая женская грудь на худощавом теле. Он был возбужден, пошептался о чем-то со своим приятелем и барменом, горделиво огладил свою «грудь», снова исчез и вернулся в прежнем виде, только усы его были теперь окрашены в карминно-красный цвет. Возможно, то была генеральная репетиция перед вечеринкой. В его движениях не было ничего чувственного, одна детская радость.