На распутье
Шрифт:
— Галерная шкура! Ивашку драли кнутом, как вора. За им рати не пойдут.
Прокопий Ляпунов, встряхнувшись, как бы сбрасывая остаток сомнения, поднялся из-за стола, заявив:
— Этой же ночью уходим.
В сумраке беззвездной ночи замер стук копыт их коней… Купырь, выведав, что произошло, кинулся в шатер к Болотникову.
— Подымайся! — Елизар затряс крепко спавшего атамана; тот, лягнувшись клешнеобразной ногой, схватился спросонок за саблю, но, узнав Купыря, сипло спросил:
— Чего стряслося?
— Ляпунов с Сумбуловым утекли. Вставай, атаман!
Поднятые казаки кинулись к лагерю рязанцев
— Пошто ж остался? Беги вслед за ими! — Болотников недоверчиво уставился на Пашкова.
— Не бери на глотку, Иван, — осадил его Истома, неторопливо одеваясь. — Я не ниже тебя.
— Вижу. Не можешь смириться, что я — холоп. Все вы — иуды. Но я приду победителем в Москву!
Пашков молчал, утаивая свои мысли; Болотников тяжелыми шагами вышел вон, велев подымать войско. Над полустепью, когда тронулись, залепил снег. Сутки ярилась вьюга, забивая звериные и людские тропы, и в белой мути рекой текла повстанческая рать.
…В Коломенском Болотников продолжал ждать вестей от самозванца, но от того — ни слуху ни духу. Казацкие атаманы едва удерживали от загула войско. 20 ноября 1607 года Болотников получил известие, что смоляне, соединившись с воеводой Колычевым, взяли Волоколамск. Неделей позднее лазутчики донесли: воевода Михайло Скопин-Шуйский подвел полки к Данилову монастырю. Все дни Болотников не слезал с седла, объезжая войско, то тут, то там говорил:
— Повоюем, ребятушки, скоро возьмем Москву.
Своим воеводам Болотников приказал:
— Оседлать Ярославскую и Вологодскую дороги, казакам велю стоять накрепко и держать из последних сил Красное село! Не обманываюсь: супрочь сего села двинет воевода Михайло Скопин-Шуйский. Рать у него велика. Выслать казаков на Рогожскую слободу. Эти две позиции держать, с места не сходить, а когда Шуйский кинет остатние силы — опрокинуть и гнать, елико выйдет возможным, к Китаю. С Богом, братове!
— Вся надежда на саблю, казаки, — добавил Заруцкий.
Кологривов зычно бросил:
— За нею дело не станет. Дал бы Бог удачу!
— У Шуйского много пушек. Как бы он нас не перебил всех, — заметил Кохановский.
— Коли страшно — сиди у бабы под юбкой, — высмеял его Кологривов. — Ты такие речи, пан Кохановский, не гутарь: казаки трусов не чтут!
— С Богом, атаманы! — Болотников птицей метнулся в седло. — На Москву! А когда ее добудете — все ваше, что душе угодно, то и берите!
Воевода Михайло Скопин-Шуйский на вороном коне гарцевал у ворот Данилова монастыря. Безглазое занималось утро 1 декабря; ратники месили грязь со снегом, дрогли на ветру, но подъема духа не теряли, и это радовало молодого воеводу.
— Ходчее, ребята! Подыми знамя. Носов не вешать!
Старые ратники, с доверием оглядывая молодого воеводу, меж собой поговаривали:
— С им не то что под началом Мстиславского. Того всюду бьют. Привык князь к пуховым перинам.
Полки поспешно двигались к Коломенскому. Впереди, на возвышенностях, замаячили конные дозоры болотниковцев. Воевода Скопин, пришпорив коня,
Ивашка подъехал к Пашкову.
— Ударишь левее Котлов по смолянам и ржевцам, — приказал Болотников Пашкову. — У тебя сорок тыщ войску — и, видит Бог, Истома, как я на тебя ноне надеюсь!
Пашков заверил его:
— На меня, Иван, можешь положиться как на каменную гору. Нешто не знаешь?
— Иди, Истома, с Богом! — Болотников поймал ускользающий взгляд Пашкова, и какое-то смутное, тревожное предчувствие охватило его.
Пашков, дав плети коню, поскакал на левый фланг.
Серело холодное утро 2 декабря 1607 года. Над деревней Котлы, лежавшей на Тульской дороге меж Даниловым монастырем и Коломенским, ветер пригибал хлопья дыма.
Болотников, сузив глаза, внимательно оглядывал поле, где должна была произойти сеча.
— Полк правой руки — на фланг, пущай заходит от леса, левой — стать в засаде, передовому — ударить по деревне! — приказал Михайло Васильевич; обнажив саблю, он пустил во весь мах коня. Загудели трубы и сурны.
Передовой полк неудержимой лавой двинулся за воеводой; разноголосый крик слился в сплошной гул. Все ближе подступали крыши деревни, хворостяные плетни, за ними — ощерившиеся пиками и дрекольем всадники. Прямо на них гнал своего коня Скопин. Сошлись, завизжали, оскалясь, кони, раненые поляки валились с седел под копыта. Конский сап, выкрики, предсмертные хрипы, лязг царапающих латы копий… Около оврага, где с остервенелостью билась пехота, сделался красным снег. Купырь неотступно стерег атамана; оскалив зубы, крутился в седле, работая и пикой и саблей. Болотников орудовал тяжелым палашом, иного, кто похлипче, разрубал вместе с латами до пупа: жутко опадало под копыта порубленное тело. «Не мне под тобою ходить, под бродягой галерным, слишком жирно будет, — упорно думал Пашков. — С этим татем мы славы России не добудем. Никакого Димитрия, видно, и нет, и выходит…»
…Был уже полдень, на середине неба, как желтый подсолнух, висело негреющее солнце, казаки и холопы дрались отчаянно.
Михайло Скопин стоял на северной околице деревни, удерживая дорогу к лесу, с виска из-под железного колпака сочилась кровь. Видел: казаки теснят передовой полк, норовя поколоть его во рву. Положение становилось отчаянным. К нему подъехал, еле держась в седле, тысяцкий Тушнов.
— Надо отводить полк, воевода, не то ляжет весь.
— Руби казаков! — Скопин ринулся вперед, к низкой хате, сшибся с Семеном Швыдченковым; страшной силы ударом палаша он своротил шлем с половиной черепа.
Оглянувшись, он увидел отряд конных казаков во главе с Истомой Пашковым.
— Пики готовь! — скомандовал было Скопин, но атаман предупредил его:
— Переходим на сторону царя Василия. — Он подъехал к воеводе, опустив книзу саблю. — Истома Пашков. Ни самозванцу, ни Болотникову я боле не служу.
— Становись там, — ткнул рукой в сторону оврага Скопин. — Ежели обманешь, Пашков, — повешу на осине!
— Нам с этим татем в единой рати не быть, а царю Василию я и ранее худого не чинил.