На распутье
Шрифт:
— Поклянись, царевич Петр, что не бросишь на произвол судьбы казаков! — потребовал Опанас. — А бросишь — мы тебя определим на вечное блаженство, на гнилую осину. С казаками шутки плохи!
— Клянуся!
— Надо, братове, идти на море — славно почистим турецких мурз, благо что там судов с шелками да с драгоценностями видимо-невидимо, — заявил казак таких размеров, что его было не обхватить вдвоем. — Господь, я так думаю, панство-добродию, нам простит и не воздаст.
«Стали де казаки думать всем войском, чтобы итти на Кур-реку, на море, громить
— Нам на Каспий нет ходу, — предостерег уравновешенный казак, молча куривший трубку. — И коли выйдет на пиратстве заваруха, не след служить персидскому шаху, бо энто такая шлюха, что нам с им детей никак не крестить!
— Он гутарит верно, — поддержал его товарищ. — Нам надобно служить нашему государю, а не боярам, бо бояре — сволота жирная, наши исконные враги! Не знаю тольки, которому служить: либо Димитрию, либо энтому? — Казак царапнул глазом Илейку.
— Жечь и бить бояр — то должно быть для нашего казачества законом! — ввернул Илейка.
Молодой казак Митька, «астрахансково стрельца сын», губастый и длинноухий, подтвердил:
— Пущай гниды-бояре спытают, востры ли наши сабли!
Илейка вскоре обменялся грамотами с «царевичем Димитрием». «Царевич Димитрий» писал «царевичу Петру»:
«Если ты де сын Федора Иоанновича, то пожаловал бы в Москву, для продовольствия в дороге дано будет приказание: если же ты обманщик — то удались из пределов Русского государства».
Так заквасили еще одного царишку, бо казаки говорили: мы того, путивльского, не знаем, а этого знаем. Съехавшись с Шаховским и переговорив с ним, «царевич Петр» направился к князю Бахтеярову. Князь, сдвинув гневные брови, с презрительной насмешкой глядел на новоиспеченного «царевича».
— Ты пошто, княже, не даешь горилки моим запорожским казакам? Корму ихним коням тоже не дал ни меры. Ты со мною, Бахтеяров, не шути! — Илейка сапнул ноздрями, косясь в растворенную дверь на юную дочь Бахтеярова.
— Ты такой же вор, как и расстрига! — громыхнул Бахтеяров.
— Але ты не знаешь, что я учинил над воеводами Шуйского? — Глаза у Илейки побелели от злобы; Бахтеяров не успел раскрыть рта, рухнул замертво на пол, ухватясь за разрубленную Илейкиной саблей голову, лже-Петр кинулся к деве, та бросилась прочь — но поздно… Кончив дело, Илейка пригрозил:
— Вякнешь иде — голову отрублю. Прикуси, дура, язык!..
Вместе с Шаховским он заспешил к Туле.
…Болотников, не слезая с коня, ждал, когда «царевич Петр» первым поклонится ему. А тот, задирая короткие ноги и выпятив по-петушиному грудь, подошел к спешившемуся Болотникову.
— Давно тут? — спросил с неприязнью Болотников.
— Другой день. От Тулы, Иван, нам бечь не с руки. И Запорожье, и вся Украйна нам подсобят. А вор тебя обманул, ты зря на него понадеялся.
— Я дал клятву не вору, а Димитрию, — ответил резко Болотников, — и я въеду победителем в Москву!
— Вона, — указал Илейка на скачущего через мост всадника.
Шаховской, в латах и шлеме, осадил резко коня и, разминая тучное тело, слез с седла.
— Пойдем в корчму. Не худо бы перекусить, — сказал Болотников, — и промочить горло.
Там в углу сидели какие-то подмостовники, целая шайка, пили и жрали. Болотников, оглядев их, проговорил:
— Вот ишо нам пополненье.
— Мы, конешно, послужим — был бы пожив, — сказал один из них, с вытекшим глазом.
— Вам, сволочам, тольки пожив! — приструнил его Иван.
Чернявый, нерусского вида корчмарь, позеленевший от страха, принес жиденькую еду — тощую вяленую рыбу.
— А боле, ваше ясновельможное панство, ничего нету. Вот хоть лопнуть, если вру. Все съело войско — много тут проходило. Вот хоть лопнуть: ни на столецко нету! Только Бог свидетель и знает, что я и сам голоден как собака.
Шаховской ухватил его за рубаху.
— Проклятый жид! Повешу на заборе кверху ногами, ежели немедля не дашь вина и жареных колбас. Еще мало вам, псам, удалось пограбить Русь!
Угроза подействовала: корчмарь без промедления выставил и вино, и жареные колбасы, и севрюгу, — он все прикладывал руку к сердцу в знак того, что рад услужить, но Илейка пнул его под зад сапогом — корчмарь полетел в угол.
Болотников, опрокинув чарку, нюхая корку, с озабоченностью спросил Шаховского:
— Где Димитрий?
— Сам черт и тот не знает! — выругался Шаховской, налегая на колбасы. — Сколь я ни звал его ехать в Путивль — не подал даже знака. Одна надежда на… — Он посмотрел на Илейку, тот поднял плечи и выпятил грудь. — У него хоть есть охота царствовать. А у того, видно, нету.
Болотников поднялся:
— Пошлем в Польшу разведать: где он теперь? Об Тулу Шубник должон расколоть лоб. А ежели не осилим его — то нам конец, всех перебьют да перетопят, он нас не пощадит — пятиться, господа атаманы, некуды!
…Купырь считал себя великим грешником, хотя и повторял: «Под мостами, братушки, сидел, а ни в чьей крови не повинен». И то была правда. Тут же, в стане Болотникова, маяться и просить у Бога прощения за пущенную кровь никто не думал. Вчерашний разговор с самим Ивашкой, когда тот посмеялся над ним: «Нашел об чем, малый, горевать!» — заставил Елизара крепко задуматься. «Ах вы, сволочи, ишо называют себя спасителями народа!»
Купырь позвал к себе в чулан, где стоял берестяной короб с пожитками, своих — Гуню, Ипата и Зяблика.
— Вот что, ребяты, — сказал Елизар, люто сверкнув своим одиноким глазом, — нам с энтими головорезами не кумиться. Надо бежать этой ночью. Не то очутимся удавленными на оглоблях.
Зяблик согласно кивнул, вспомнив вчерашнее побоище.
— Кабы тольки вчера! — продолжал Купырь. — А что делает атаман с бабами, с боярскими женками и дочками! — И стукнул кулаком по столу.
— И мы, чай, не святые, но тут стая волчья, — подтвердил Гуня. — А куды подадимся? Под мосты?