На речных берегах
Шрифт:
Головастики озерной лягушки — вегетарианцы: на одних водорослях вырастают до превращения в лягушат, но при случае не отказываются и от мясной пищи. Когда личинка плавунца убивает одного из головастиков и начинает высасывать его, остальные скопом быстро обгладывают его до хрящиков. Но сами после такого пиршества друг на друга не нападают и не становятся кровожаднее, особенно если в достатке их привычный корм.
Чем пахнет чистая дождевая вода в стакане, ведре или в луже на асфальте? Для нас — ничем. Для лягушки — чистой водой. Я спас ту заблудившуюся путешественницу: принес домой и посадил в ведро, плеснув в него немного воды. Хотел отнести ее к реке, но кончался октябрь, ударили ранние морозы, и пленница так и осталась в ведерке. Водопроводная вода в нем испортилась довольно быстро, но прежде чем ее
В полутора метрах от ведра стоял высокий бачок с дождевой водой. Видеть его из ведра лягушка не могла, но она одним прыжком выскочила на пол, а вторым очутилась в бачке, где и просидела до весны, отказываясь от пищи. И надо признать, что такой выход из положения удался бы немногим из тех животных, которые ушли от лягушки вперед на десятки и сотни миллионов лет. Поведение этой твари до сих пор считают слишком примитивным. Обе ее жизни: и короткую жизнь головастика, и жизнь четверонога — изучали и изучают с помощь ножа, электричества и приборов, а те формы ее поведения, которые свойственны «думающим» животным, даже не описаны как следует. А она, оказывается, может решать и серьезные задачи, только ответа от нее добиться трудновато.
Животным одного вида нет-нет да и приходится вступать в стычки друг с другом, чтобы доказать свое превосходство или отстоять участок, семью, добычу, убежище или просто удобное для отдыха место. Иногда это просто демонстрация силы или ритуальный бой. Даже для них надо иметь средства нападения и защиты — когти, зубы, рога, клювы, хвосты, шипы. У лягушки ни того, ни другого, ни третьего. Ей нечем ни ударить, ни ущипнуть, ни увечье нанести, и даже причинить небольшую боль противнику или сопернику нечем, а стало быть, нечем держать побежденного в страхе и подчинении.
Наверное, не один я видел весной и летом, как дерутся самцы озерных лягушек. Ничего, кроме смеха, эти драки вызвать не могут, потому что прежде всего бросается в глаза клоунская потешность сцены: не хватает только пузырей с горохом в лапках драчунов, когда они бросаются друг на друга и, не зажмуриваясь, начинают молча тузить друг друга передними лапами. Это не дуэль, потому что нет оружия и, наверное, нет правил. Коротенькой лапкой не размахнуться для хорошего удара. Дерутся противники только на плаву и бьют только по голове, словно стремясь окунуть один другого. Зачем? Ведь вода — та стихия, где лягушка ищет спасения от любой опасности, а удар по морде, видимо, не производит на нее никакого впечатления.
Ходить лягушка не умеет и не может: слишком велика разница в длине передних и задних ног. Она и по суше, и по воде передвигается одним способом — мощными толчками задних ног. Прыжок — как выстрел: его направление в полете не меняется. Нечем его изменить. Нет у лягушки хвоста. Поэтому бывают случаи, когда лягушке не до смеха.
Более тридцати лет назад произошел случай, который помнится до сих пор. Я медленно шел по берегу одного из бесчисленных протоков волжской дельты, где живут самые рослые лягушки, и любовался их классическими прыжками: стремительными, длинными, безукоризненными. Но одна, не пролетев и половины расстояния, вдруг врезалась мордой в крепкий сук, торчавший из воды, шлепнулась в тину, тут же перевернулась и уставилась на меня не то что с обескураженным видом, а словно с немым вопросом: «Ну, как я?».
Озерную лягушку называют зеленой, но у нее нет постоянного цвета. Сидит на светлом песке — и сама сверху с явной желтизной, прижмется к листу кувшинки — и словно сольется с ним цветом, усядется на почерневший обломок или на непросохшую грязь на берегу — и не разглядишь ее, тоже черная. Есть в этой черноте и в неподвижности позы какая-то первобытность. Но какого бы цвета ни была лягушка сверху, пузечко ее всегда чисто-белое, а от кончика морды вдоль всей спины тянется узкая ярко-зеленая полоска. Она у озерных лягушек как опознавательный знак и никогда не меняет даже оттенка ни у подростков, ни у взрослых. А ночью все они, какая где бы ни сидела, в один цвет. (Ночью не только все кошки, но и все лягушки серы.) Способность менять окраску появляется, как только у головастика исчезает хвост и бывший вегетарианец превращается в четвероногого хищника — лягушонка.
Синий огонек
Все
Утро нового дня проснулось по-летнему теплым, но по-осеннему туманным, с висящими на листьях, на сосновых иглах, на кончиках шишек и травинках чистыми- чистыми каплями. Не спускаясь к дорожным лужицам, пили воду тех капель лесные птицы, едва слышно перекликаясь друг с другом.
Тих был лес и тиха вода в реке: ни рыбешка не плеснет, ни утка не крякнет в затоне. Серой, беззвучной тенью опустилась у берега цапля и, словно не узнавая собственное отражение, уставилась желтым глазом в затуманенное зеркало. Защебетали касатки в никлых тростниках, и все равно ничто не изменилось от этого на сонной реке. Однако тяжелая сонливость, висевшая над берегами, вмиг пропала, как только посвистел зимородок, усевшийся на низенький лодочный столбик. Откуда появился, где ночевал: на ветке, на корешке под береговым обрывчиком или в семейной норе? В сероватом полумраке рассвета из всего его пестрого оперения выделялись только белые пятна позади глаз, а ярко-оранжевая грудка, синие крылья и голубая спинка казались тускло-серыми, будто отсырели за ночь. Посидев на колышке, короткохвостый рыболов перелетел на левый берег, потом вернулся и замер на ольховой веточке, склоненной к речной струе. Что-то не ладилось в такое утро с охотой, вернее с рыбалкой, и зимородок то и дело приседал в нетерпении, вздергивая хвостишко, пересаживался несколько раз с места на место, но так и не высмотрев верной добычи, задремал на том же столбике.
А солнце уже поднялось за туманом, разогнало белесую мглу, и его первый луч сразу преобразил мир, вернув ему все краски и добавив к ним сверкание искр в дождевых каплях. Тут же обрадованно свистнул-пискнул зимородок, бултыхнулся со столбика в воду, выскочил и помчался над рекой, сияя бирюзовой спинкой, словно синий огонек. Повис, трепеща крыльями, у крайних лопушков, присмотрелся, прицелился и камнем упал в маленькое оконце среди круглых листьев.
Поднялась в это время к тому же первому лучу стайка маленьких красноперок из зеленой глубины, и одна из них, сверкнув серебряным боком, исчезла в клюве зимородка. Довольный первой охотой, он долго сидел на одной из любимых веток, как бы борясь со сном или, наоборот, подремывая, сытый. Может, это была молодая птица, может, взрослая из уже распавшейся семьи: в последние дни лета и те и другие живут отшельниками, сторонясь или избегая своих. Зимородков и летом редко увидишь вдвоем, осенью же только в одиночку.
С первого до последнего дня своего пребывания на реке зимородок — самое яркое ее украшение. Но в самых людных местах он осторожен и умеет оставаться незаметным. На тихих речках с незатоптанными берегами он доверчив, открыто носит рыбешек в нору, присаживается на кончики рыбацких удилищ, охотится около лодок, где рыбаки прикармливают рыбу. Выкопав весной на уединенном береговом обрывчике гнездовую норку, зимородок не покинет ее, если с началом купального сезона она окажется в самом центре оживленного пляжа. За добычей он будет летать на заросшие старицы и приносить ее птенцам в тот короткий миг, когда у норки никого не будет. Влетит в нее с разлета, не прицеливаясь, вылетит, как маленькая синяя ракета, и засвистит только на середине реки, уносясь к дальнему берегу. Если бы не свистел, то видели бы мы его еще реже, а то, как кулик-перевозчик, полетел — и обязательно засвистел.