На реках вавилонских
Шрифт:
— Может, теперь вы меня отпустите? Я больше не могу с вами говорить. Василия вы не знали, так что вам за дело до его смерти?
— Все это вам приходило в голову уже тогда? Что его смерть была всего лишь спектаклем, разыгранным специально для вас? — Флейшман перебил Нелли, просьба отпустить ее для него значения не имела.
Она подняла голову, немного распрямилась, разгладила платье у себя на коленях и провела большим пальцем по материи там, где остались заметные брызги кофе. Она обратилась к этому пятну, но не к Флейшману и не ко мне.
— Подобные мысли становятся неотвязными, если двое жили в такой ситуации, как наша, когда не было и намека на возможное самоубийство. Василий покончил с собой не в
— Покойного. Вы говорите так, словно подобные случаи происходят часто.
— Да, такие случаи бывают. Вы хотите сделать вид, будто этого не знаете? — Теперь она выпрямилась. Она не заплакала. Посмотрела на нас, — сперва на Флейшмана, потом на меня, потом опять на Флейшмана. — Вы же знаете, что люди странным образом исчезают. Одни снова всплывают в какой-нибудь тюрьме, другие якобы покончили жизнь самоубийством. Сочетание тюрьмы и так называемого самоубийства тоже не редкость.
— Допустим. Ваше подозрение верно, только если допустить, что Баталов не покончил с собой, а был похищен или убит. Какие мотивы для этого могли быть у государства?
— Что вы хотите от меня услышать? Я знала Василия и полагаю, что могу утверждать: намерений покончить с собой у него не было. Но неужели вы думаете, будто мне известны мотивы государства? Может быть, их не устраивал его русский нос? Вы неверно меня поняли, если подумали: у нее есть подозрение, что его похитили или убили.
— Разве вы только что этого не сказали?
— Нет. Я хотела только дать понять, что существует много возможностей — что мне еще оставалось, как не раздумывать над этим. Как могла я решить вопрос о судьбе предполагаемого покойника, как могла отважиться решить насчет Василия, умер ли он по собственной воле, на свой страх и риск, или виноват тут некто другой — неопределимая серая масса под названием "государство"? Я это решить не могу. — Глаза Нелли налились слезами. — Бывают моменты, когда я верю — это был он сам, и тогда я рада и горда, и думаю: по крайней мере, решение он принял сам, он охотно брал на себя ответственность, никакая серая масса сюда не вмешивалась. Но потом во мне опять вспыхивает боль, и я чувствую, что эта гордость направлена против меня и наших детей, и я думаю: нет, таким сумасшедшим, таким безответственным, таким усталым он не был. В такие моменты я ненавижу всю страну и в каждом человеке на улице вижу потенциального убийцу, который тихо ходит своими повседневными путями, чтобы в один прекрасный день сделать свое дело. Я вижу отца, приходящего за ребенком в школу, и невольно думаю: возможно, на службе он носит мундир, возможно, это тот самый человек, который убил Василия, то ли ударом по голове, то ли выстрелом в затылок. Я вижу, как этот человек подбрасывает вверх своего ребенка, и тогда я отвожу от него взгляд, смотрю на собственного сына, хватаю его и пытаюсь подбросить вверх, но он слишком большой я тяжелый, и у него нет отца, который бы его подбрасывал, есть только мать, которая прижимает его к себе…
Глаза у Нелли были полны слез. Флейшман никакого удовлетворения не выражал.
— … и я стараюсь не смотреть на этого другого отца. В конце концов, он мог быть пекарем, и я бы каждое утро ела его булочки, — вы понимаете, что я имею в виду? Тогда я начинаю сходить с ума. Вот так. И в минуту изнеможения думаю: ты все себе упрощаешь. Виновато неопределимое нечто, даже если оно никакой ответственности не несет. И напоследок наступил момент, когда я должна была уехать и больше оставаться не могла. Поэтому я уехала и сижу здесь.
— Вы полагаете, что здесь так просто сумеете избавиться от подобного прошлого? — Флейшман улыбался деланной заученной улыбкой, режуще острой улыбкой, и Нелли эту улыбку выдержала, словно ей не было больно; она покачала головой. Ее взгляд
Брат Кристины Яблоновской строит планы
На следующий день после того, как Ежи сделали операцию, я пришла в больницу и очутилась перед пустой кроватью.
В палату вошла молодая белокурая сестра.
— Скажите пожалуйста, сестра, где он?
— Не волнуйтесь, фрау Яблоновска, ваш брат все перенес как нельзя лучше. Нам пришлось ненадолго отвести его в ванную комнату. У него был легкий приступ, и он весь перепачкался. А вы присядьте и немножко подождите, санитар сейчас его привезет.
Тяжелые капли воды с моей шубы падали на линолеум вокруг стула, на котором я сидела. Образовались маленькие озера. Так я сидела и ждала. Чувствовала на себе взгляд соседа Ежи по палате. Он не сводил с меня глаз. Я посмотрела в окно, и он сказал в мою сторону:
— Какая сегодня холодина, верно?
Я посмотрела на черное от дождя дерево, с ветвей которого свисали уже считаные листья и множество капель.
— Еще здорово хватает за нос, — сказал он и прищелкнул языком. Потом я услышала, как он пьет из поильника, громко глотая, и рискнула взглянуть на него, — он смотрел в вырез моего платья. Я плотнее запахнула шубу и стала наблюдать за черной птицей, которая сидела снаружи, на дереве, и каркала. "Сливочная помадка", — услышала я голос соседа Ежи, потом "сладкий пончик", и увидела, как прилетела вторая черная птица, села рядом с первой, а первая улетела. Когда санитар привез моего брата, то пересадил его из кресла — каталки на кровать, сестра Хильдегард, которой оставалось недолго до пенсии, взбила ему подушку и оправила ночную рубашку. Пока его пересаживали, он в этой рубашке совершенно запутался, им пришлось перевернуть его с левого бока на правый, и на какой-то миг мой взгляд упал на темный и бесформенный кусок мяса, который дрябло лежал у него на ляжке, и был этот кусок маленький, как мой мизинец, и мне понадобилась еще секунда, чтобы осознать, что это такое. С соседней койки доносилось прищелкиванье языком, казалось, никто,› кроме меня, его не слышит. На меня упал стеклянный взгляд моего брата, словно он заметил, куда я смотрела. Я быстро отвела глаза и подумала, что навряд ли я могла это видеть. Видимость еще уменьшилась, может, то был червяк, которого держала в клюве птица на дереве за окном? Сестра Хильдегард еще надела моему брату носки, прежде чем опустить ему рубашку.
— Пять марок, да, — сказал ей санитар, — и это за три недели полного ухода. Вот это, скажу я вам, щедрость.
Она фыркнула:
— Перестань, к этому привыкаешь.
— Только не я. Тогда уж лучше начну ходить в вечернюю школу. — Удивительно гибкими руками он расправил у Ежи одеяло, окутал им его ноги и хорошенько разгладил.
— Это ты, дорогой мой, рассказываешь с тех пор, как я тебя знаю — самое малое четыре года.
Подошла белокурая сестра.
— Могу я помочь?
— Ты его поднимешь, а мы обе натянем простыню, — она сбилась в складки. — Санитар исполнил распоряжение сестры Хильдегард: поднял Ежи, подведя руки ему за спину, а молодая белокурая сестра и сестра Хильдегард натянули под ним простыню.
— Ты изо дня в день их моешь, возишься с ними, когда никто больше не желает к ним прикасаться, и на тебе благодарность — пятб марок. — Санитар так и сыпал словами.
— Они понятия не имеют о приличиях, эти люди, никакого понятия. — Белокурая сестра явно знала, о чем он говорит.
— Тогда лучше бы уж совсем ничего не давали, верно я говорю, Доро? — спросил санитар, а молодая сестра в ответ кивнула и не к месту рассмеялась.
— Когда ты прав, то прав, — добавили остальные. Втроем они подвернули и расправили одеяло, не давая ему образовать складки, и продолжали его разглаживать.