На реках вавилонских

Франк Юлия

— Достаточно хорошо. — Она открыла старомодный амулет и показала мне фотографию.

Я бросил беглый взгляд на крошечный черно — белый снимок в медальоне, который она держала в руке перед грудью. Чувство легкости стало у меня таять, вместе с представлением, что я способен ее любить. Я согласно кивнул.

— Он был высокий, я прав?

— Достаточно высокий. — Нелли все еще протягивала мне фото, но я его не взял. — В чем дело? Ты его знаешь?

— Откуда я могу его знать?

— Ну, возможно, по тюрьме.

— Большую часть времени я был там один. — Я бросил еще один взгляд на фотографию. — Теперь он мне кажется знакомым.

Нелли закрыла медальон и спрятала его у себя в вырезе платья.

— Ах, ты фантазируешь.

Если ты посмотришь на него в третий раз, то будешь уверен, что знаешь, а на четвертый скажешь, что это твой сокамерник. Верно я говорю?

— Может быть, — кивнул я, точно застигнутый врасплох. Действительно, если несколько раз взглянуть на фото, то усиливается ощущение, что ты знаешь этого человека, именно потому, что на фото человек не двигается, а двигается только в воображении смотрящего, когда тот на секунду отводит взгляд. Когда госбезопасность или какая-нибудь западная секретная служба показывали мне фотографии, случалось, что люди на них казались мне знакомыми. — Ты по нему тоскуешь?

Она напряженно смотрела на стиральную машину, губы ее шевелились, искали верное слово, начало, потом она опустила глаза и встала.

— Твое белье готово, да? — Она бросила взгляд на мою полную корзину. — Тогда я не стану тебя задерживать.

Ты меня не задерживаешь, мог бы я ей сказать, но для этого я чувствовал себя слишком отяжелевшим, и даже то оживление, которое я почерпнул из ее уверенности, будто я в нее влюбился, исчезло. Я тоже встал и взял свою корзину. Она меня не задерживала, не сказала ни одного слова, на которое я мог бы ответить, и я толкнул дверь.

— До скорого, — сказал я, выходя, но она, видимо, не слышала. В лицо мне дохнуло холодом.

Над лагерем ревела сирена, со стороны привратника прямо на меня катила пожарная машина. У моего блока уже стояла машина "скорой помощи" и изливала на людей тревожный синий свет. В сумерках лица были почти неузнаваемыми. На стенах домов мерцали синие проблески. Я побежал быстрее, миновал два первых подъезда. Люди, собравшись группками, глазели наверх. Я не проследил за их взглядами. Выставив перед собой корзину с бельем, я пробивался сквозь толпу, — люди стояли вплотную друг к другу. Я узнал детей Нелли, они держались за руки. "Проход, освободите проход, внимание, пожалуйста, отойдите в сторону!" — звучало из мегафона. Толпа дрогнула, но люди почти не двинулись с места. Какая-то женщина позади меня весело рассмеялась. "Она осталась должна мне десятку". — "Ну, о десятке можешь теперь забыть", — услышал я, как ей отвечает какой-то мужчина.

К стене приставили пожарную лестницу. Сумеречный свет, смешиваясь с синим светом мигалок, казалось, дробил предметы на части. Я едва мог сложить из них целостную картину. Вдруг чья-то рука схватила мою, я ее отбросил. Когда я обернулся, то увидел страх в лице Нелли. Она пошла за мной с корзиной под мышкой. Когда она стояла вот так, рядом, то казалась на целую голову выше меня. Я чувствовал ее дыхание.

— Твои дети стоят вон там, — сказал я ей и указал в ту сторону, где, как я полагал, находятся ее дети. Нелли кивнула и повернулась, пытаясь проложить себе дорогу к детям. Внизу, в моем подъезде, люди стояли так плотно, что я едва смог войти. Лестница наверх была свободна, и я отдышался, еще до того, как я включил свет в своей комнате, я увидел в окно пожарного, который лишь в нескольких метрах от меня стоял на своей лестнице и, отчаянно жестикулируя, пытался что-то объяснить коллегам внизу. Я остановился в дверях, не смея ни включить свет, ни подойти к окну, чтобы задернуть занавеси. С дерева свешивалось что-то белое, какой-то кусок ткани, ночная рубашка. Из рубашки торчала голова. Синий свет мерцал на стенах комнаты. Пожарный находился вровень со мной, и я увидел, как он вскинул ночную рубашку к себе на плечо, завозился с веревкой, которую она наверняка связала крепким узлом, и вместе с телом стал осторожно спускаться по лестнице. Я

подождал, пока его каска и белый кусок ткани не скрылись из виду. Даже не всматриваясь внимательно, я понял, что это была та старая женщина, которая в течение моего пребывания здесь занимала комнату прямо надо мной. Казалось, ей тоже не удался прыжок из лагеря на свободу, — или все-таки удался. Я ей завидовал.

У Кристины Яблоновской появляются новые мысли

Я высыпала на сковородку с жиром одну порцию "помм фрит" за другой, смотрела, как танцуют картофельные палочки, как кипит и пузырится жир, пока палочки не зарумянятся и не придет очередь следующей порции. Глаза у меня слипались от жира. Время не желало двигаться. Однажды я попыталась засунуть волосы обратно под чепчик, и "помм фрит" почернели прежде, чем я успела поднять решетчатую крышку.

— Быстрее, — кричала кассирша, — ты должна быть попроворнее! — Она нетерпеливо барабанила по кассе. Лоб ее блестел. Иногда я задавалась вопросом, куда она так спешит, в конце концов, работаем мы не сдельно. Возможно, она получала процент с оборота. Несколько дней назад мне пришло в голову, что если я за более короткое время высыплю на сковородку больше картофельных палочек, то это умножит не чьи-то, а именно ее доходы. Мне срочно понадобилось в туалет, но я не осмеливалась попросить разрешения.

— Быстрее, эй, ты что, не поняла?

Я обернулась и кивнула ей. Как я ни старалась и какой проворной ни была, ее время бежало, а мое стояло на месте.

— Недожарено, — сказала она, и вытрясла мне на сковородку целую порцию. — Послушай, клиенты жалуются, ты вообще имеешь понятие, что такое работа? — Кассирша спрашивала, не ожидая ответа. Она думала, что я совсем не понимаю по — немецки, а мой немецкий язык понять и не пыталась. И я перестала ей отвечать.

— Можно мне в туалет?

— Что ты хочешь? — Она непонимающе уставилась на меня, приложила руку к уху: — Говори четче, когда ты ко мне обращаешься, по-нормальному, по-немецки.

— В туалет мне можно?

— Прямо сейчас? — Кассирша показала на очередь к ее стойке, а я всыпала еще больше "помм фрит" на сковородку и перевернула колбаски, добавила новых, достала из кармана фартука носовой платок и попыталась высморкаться, нос у меня, казалось, был забит испарениями жира. Я стиснула бедра, чтобы не случилось беды. Лицо у меня горело. Жара не ослабевала, воздух был тяжелый. Люди вокруг меня двигались, как в замедленном кино, мелькали перед глазами. Даже стрелка часов, казалось, отяжелела от жира.

— В кожуре! — кричала кассирша, так, словно повторяла это в десятый раз, что было вполне возможно.

— В кожуре, ты понимаешь или нет?

Я потрогала колбаски, все они были без кожуры. Мне надо было к холодильному прилавку. Всего — то четыре шага назад, колбаска в кожуре, четыре шага вперед, пять без кожуры, десять в кожуре, и все с карри. Порошок раздражал ноздри. Но еще сильнее беспокоил меня зуд ниже поясницы, куда у меня едва доставали руки, и мне никто не разрешал, не давал времени чесаться. Колбаски лопались, одна за другой. У моего отца был шрам на руке, такой длинный, словно кожа там лопнула, но так и не зажила. Когда он на меня орал, то повторял, что это я виновата, что это из-за меня у него такой шрам. Когда мне было двенадцать лет, я как-то переходила улицу со своей виолончелью, мы шли в Варшавскую консерваторию, где я должна была выступать. И я, слепая курица, должно быть, не заметила трамвая, а поскольку отец шел всего в нескольких метрах позади меня, то он изо всех сил стукнул по виолончели, чтобы она не угодила под колеса. И вот теперь у него этот шрам. Я перевернула колбаски и провела щипцами по кожуре, чтобы она скорее лопалась. Если начать сверху и достаточно быстро провести черту до конца, то могло получиться, что на колбаске окажется всего одна более или менее прямая трещина.