На росстанях
Шрифт:
— А ты простился с родителями? — спросил Лопаткевича Янка Тукала.
Всем бросалось в глаза, что Лопаткевич и Гулик волновались и, видимо, раскаивались в том, что приняли участие в нелегальном собрании сельских учителей, но отступать было поздно, а признаться в своей робости не хотелось.
Учителя разделились на две группы. Во главе одной стал Садович, другую повел Лобанович. Они хорошо знали местность и все самые малоприметные тропинки, по которым можно выйти на дорогу, ведущую к Пристаньке. Пошли разными дорогами. Садович решил выйти на берег Немана, миновать
Таскаемся неведомо где и зачем… — скулил, спотыкаясь на межах, Сымон Лопаткевич. — И вообще вся эта затея добром не кончится.
— Терпи, Гришка, корчма близко, — подбадривая его Тукала. — И не люблю я в такой веселый, радостный день, чтобы человек стонал, словно у него нестерпимо болит зуб. Не нравится — слазь с крыши и не порть гонта!
— Верно, Янка! — поддержал Тукалу Лобанович и уже совсем серьезно добавил: — Мы не таскаемся, а идем к определенной цели, чтобы вогнать в чахотку царя, понимаешь?
— Пока мы вгоним царя в чахотку, он сгноит нас в Сибири, — отозвался Пятрусь Гулик.
— В таком случае, хлопцы, — сказал Лобанович и остановился, — давайте поворачивать оглобли. Силой вас здесь никто не держит. Вон там Микутичи, а вот дорога на станцию. Идите, откуда пришли. Будьте "истинно русскими" людьми, пойте "Боже, царя храни", поздравляйте волостного писаря и пристава с именинами, читайте в церкви "апостола", целуйте попу руку, возьмите замуж поповен…
— Ну-ну! Ты уж слишком разошелся, — заговорил Пятрусь Гулик. — Мы просто испытываем вас… ну, наших… руководителей… Знаешь, братец Андрей, есть пословица: "Семь раз примерь и один раз отрежь". Так почему же мы не можем примерять? И неужто ты думаешь, что мы ни о чем не размышляем, что нас ничто не волнует? Но для того, чтобы не путаться, не делать ошибок, надо все как следует обдумать.
— Вот это человеческий голос! — воскликнул Лобанович. — Друг мой дорогой! Для этого мы и собираемся. Нам надо проверить: что мы и кто мы? Или мы — болотная вода, которой нет ходу, или мы — криничная струя, живая, свежая, та струя, которая оставляет в стороне гнилую болотную воду и все стремится вперед и вперед по чистому желтому песочку.
— Стойте, хлопцы! Видите? — испуганным голосом тихо проговорил Лопаткевич и присел в борозду.
Лобанович взглянул в ту сторону, куда показывала дрожащая рука Лопаткевича. Среди ржи, на соседней меже, покачивались над колосьями две фуражки.
— Полиция! — еле пошевелил побледневшими губами Гулик.
Все немного растерялись и пригнули головы.
Раздвинув колосья, Лобанович начал всматриваться. Спустя некоторое время лицо его повеселело.
— Эй ты, богатырь! — насмешливо обратился Андрей к Лопаткевичу. — Перестань дрожать от страха, разогнись, протри глаза и посмотри.
Учителя подняли головы, осмотрелись.
— Фуражки-то не начальнические, кокарды не блестят. Значит, какая может быть полиция! — продолжал Лобанович
— Я считаю, что надо идти к ним и выяснить, что они и кто они, — проговорил Тукала. — По крайней мере будем знать и сможем определить линию нашего поведения, а в случае чего предупредим товарищей.
Тем временем головы неизвестных людей снова замелькали среди ржи, но на этот раз видно было, что путники направились в другую сторону.
— Гэй! — крикнул Лобанович. — Гэй, кто там? Обождите!
Путники остановились.
— Что ты! — схватил его за руку Лопаткевич. — А вдруг это шпики?
— Тем лучше, — сказал Андрей. — Мы покажем, что никого не боимся, а просто гуляем в поле.
Учителя и неизвестные двинулись друг другу навстречу и скоро столкнулись лицом к лицу.
Лобанович узнал "неизвестных". Это были действительно микутичские крестьяне Мирон Шуська и Лявон Раткевич. Лобанович хорошо знал их обоих, как своих земляков. Садович часто вел с Шуськой и Раткевичем беседы, научил их немного разбираться в политике. "Это ваша опора, без народа в ваших делах не навоюешь", — говорил Садович Андрею.
— А зачем это дядьки гуляют по полю в такую пору?
Раткевич хитро усмехнулся.
— Да вот ходили посмотреть: может, где-нибудь княжеской травы удастся вечерком накосить.
— Мы же вольные, — горько проговорил Шуська. — Жать рановато, косить, если бы и хотел, нечего; весь луг княжеский. Жевать также нечего: хлеб кончился, Вот и ходим вольные — ни рукам, ни зубам работы нет.
Сколько раз Лобановичу приходилось выслушивать такие жалобы, и всегда они вызывала в нем чувство какой-то и своей вины в беде народа..
— Нечего, дядька, — Лобанович взял Шуську за руку и, волнуясь, даже запинаясь порой, продолжал: — Вы же знаете, не всегда так будет, надо только нам, трудящимся людям, ближе стать друг к другу, чтобы вместе защищать свои интересы, отстаивать свои права. А если так будет, то упадет с престола коронованный идол, разбегутся его прислужники. Тогда и поля и луга перейдут в крестьянские руки, которые сами сумеют обработать их, управиться с ними. Не будете крадучись выкашивать полянки в панском лесу, на свое собственное поле пойдете работать.
Лопаткевич незаметно дернул Лобановича за рукав.
— Пусть учитель не беспокоится, — открыто глянув ясными глазами на Лопаткевича, проговорил Шуська, — ничего плохого из нашего разговора не будет, в плохие уши он не попадет. А если скажу кому, то такому же горемыке, как я сам. Он меня поймет, потому что и сам хочет дождаться лучшей доли.
На губах Раткевича снова появилась понимающая, хитроватая улыбка.
— Если учителя погулять собрались, то на доброе здоровье, — сказал он. — А может, гуляя, поговорить о чем-нибудь захочется — говорите смело. Мы тут поблизости походим и, если что такое, дадим знать. Не так нам уже та панская трава нужна, — закончил Раткевич.