На росстанях
Шрифт:
Возвратясь однажды с прогулки и переступив порог своей "школы", Лобанович увидел за ученическим столом человека. В хате уже плотно сгустился сумрак, и узнать гостя было трудно. И как же удивился Андрей, услыхав знакомый голос и слова шуточного привета:
— Пусть не падет на тебя тень березы, под которой сидел грек!
— Янка! — воскликнул Лобанович и на приветствие приятеля ответил: — Пусть не очутишься ты в положении собаки, которая сидит на заборе.
Таковы были их "огарковские" приветствия ["Огарками" в шутку называют себя Лобанович и Янка Тукала по аналогии с
— Не ждал меня? — спросил Янка, выходя из темноты навстречу Лобановичу.
— Признаться, не ожидал, — с ноткой удивления сказал Андрей.
— А я, видишь, тут как тут.
— Молодец, что пришел. Всегда рад видеть тебя. Наверно, не с пустыми руками, а с афоризмами пришел?
— Нет, брат, не с афоризмами, а с чем-то более важным.
Лобанович слегка встревожился. Янка достал из бокового кармана лист бумаги, сел поближе к тускло горевшей лампе. К нему подсел и Лобанович. На развернутом листе бумаги, сверху, он увидел написанные от руки, а затем отпечатанные на шапирографе два слова: "Товарищи учителя!" А дальше шел текст обращения:
"Группа наших товарищей учителей, собравшихся летом этого года в селе Микутичи для обсуждения своих профессиональных интересов, личных и школьных, уволена с учительских должностей бездушными чиновниками-бюрократами. Ни расследования, ни суда над ними не производили, усмотрев, как видно, в собрании учителей бунтарство и крамолу. Мы самым категорическим образом протестуем против такой полицейско-бюрократической расправы над нашими товарищами и коллегами. Мы обращаемся ко всем учителям Менской губернии с призывом — выразить самый решительный протест по поводу расправы с нашими коллегами. Должности уволенных учителей объявляются под бойкотом. Из чувства товарищеской солидарности никто из учителей не должен занимать места уволенных товарищей, чтобы не переходить в лагерь их врагов".
Под воззванием стояла подпись:
"От группы учителей Менской губернии".
Окончив читать, Янка спросил:
— Что, видел, кум, солнце?
Лобанович кивнул головой, и трудно было понять, рад он или не рад.
— Не знаю, братец, какое это солнце.
— Как все же расцениваешь ты этот документ?
— Положительно, — немного подумав, ответил Лобанович. — Дело, братец, в том, что не перевелись еще, как говорится, богатыри на нашей земле. Нас уволили, а вот нашлись среди нашей братии люди, о которых мы ничего не знаем, но которые не хотят примириться с нашим увольнением, заступаются за нас, протестуют. И наше дело, таким образом, приобретает определенный отзвук. Вот в чем положительная сторона обращения, написанного неведомой рукой. Для нас же лично… как тебе сказать… быть может, этот документ ухудшает наше положение.
— Все, что "и делается, к лучшему, — заметил Янка. — Но ты говоришь правду, нам это воззвание может повредить. Мне уже сказал заплесневелый почтовик: "А не ваша ли, васпане, это работка? Не вы ли сами написали листовочку?" Так могут посмотреть на это дело и наши следователи. Все это нам нужно
— Во всяком случае воззвание нужно отнести в наш тайник, нехорошо будет, если оно попадет от нас в руки полиции.
Друзья тотчас же оделись и поспешили в лес, чтобы опустить в "копилку" то, "что бог дал". "Копилкой" называли они деревянный небольшой ящичек, залитый сверху смолой, чтобы не гнил.
Как только свернули они с дороги в лес, Лобанович внезапно остановился.
— Постой, — сказал он тихо, — скажи, каким образом попало к тебе воззвание? Где ты его взял?
— Хотел сказать тебе об этом и сказал бы, но все ждал удобного момента. Был я сегодня на почте. Этот самый почтарь Власик отвел меня в сторону и передал мне его. Спрашиваю, где взял. Он только поднял палец кверху и прошептал: "Молчи!" А затем начал посмеиваться: не сами ли, дескать, уволенные написали обращение к учителям?
— Гм!.. Интересно! — проговорил Лобанович. — А не думаешь ли ты, что этот почтовик полицейский агент? Может, нарочно дали ему воззвание, чтобы он подсунул нам?
— А зачем им так делать? Какой смысл в этом?
— А смысл может быть такой: если полиция узнает, что он передал обращение тебе и нам оно стало известно, то сделает обыск, чтобы иметь против нас улику.
— Черт их знает, — озадаченно проговорил Янка, — все возможно. А может, просто этот почтовик правнук гоголевского почтмейстера, который любил свежие новости?
— Одним словом, друг, так или этак, ухо будем держать востро, а глаза зорко. А если следователь заведет разговор о воззвании, говори: "Воззвание видел и читал". А спросит, где взял, говори: "На почте чиновник дал".
— Чиновника, братец, замешивать сюда не надо: может, он хлопец искренний, честный и только прикидывается дурачком.
— Ты правду говоришь, — согласился Лобанович, — лучше сказать, что воззвание прислали по почте, в конверте, как письмо! А к чиновнику будем присматриваться и в разговоре с ним лишнего не говорить. Если же он полицейский агент и провокатор, тогда можно будет заявить, что воззвание дал он.
В лесу было уже совсем темно, когда приятели пришли к вывернутому грозой дереву. Лобанович хорошо знал тайный уголок, где хранился ящик. Янка стоял здесь же, хотел высказать какую-то мысль, но сдержался. Силуэт Лобановича еле-еле вырисовывался из мрака. Несколько минут возился он под корнями вывернутого дерева, пока не нащупал ящик. Он слегка подтянул его к себе, открыл крышку. Наконец воззвание запрятано в "копилку". Лобанович в темноте, наугад, пригладил песок и вылез из-под дерева.
— Готово!
— Знаешь, Андрей, — нарушил глухую лесную тишь Янка, — немного даже романтично. — Затем он переменил тон: — А что, если бы в эту минуту наскочила полиция и гаркнула: "Руки вверх! Так вот где вы, голубчики!" — и осветила бы нас фонариками?
— Так бывает в приключенческих романах, а жизнь создает такие ситуации, что и придумать нельзя, — ответил Лобанович.
— А все же, Андрей, интересный у тебя здесь уголок, ей-богу.
Не торопясь, осторожно пробирались друзья густым лесом на дорогу.