На росстанях
Шрифт:
Как только установилась теплая погода и подсохла земля, собрал он свое имущество, а все лишнее и не очень нужное оставил у брата, простился с ним и двинулся в путь. На опушке леса Лобанович остановился и окинул взглядом Смолярню, двор и хату, небольшой садик, где уже собиралась зацвести молодая дикая груша. "Может, не придется мне больше увидеть этот временный приют мой", — подумал он.
Миновав глухие Темные Ляды, Лобанович повернул влево, держа направление на Микутичи. Малоприметными лесными дорожками и тропинками обошел он поселок, где находилось лесничество и где почти все жители знали его. Дорога шла через лес — чистый, высокий, стройный бор, носивший
"Дай-ка напугаю его!" — подумал Лобанович и ринулся на лося. Когда между ними оставалось шагов сорок, лось принял боевую позу, не трогаясь с места. Лобанович испугался и от наступления перешел к обороне, спрятался за толстой сосной и давай стучать по ней палкой. Лось начал проявлять некоторое беспокойство, но достоинства своего не уронил, принял свой обычный вид и не торопясь направился в глубину леса.
"Вот тебе и Сустрэновка", — сказал себе Лобанович, не на шутку напуганный. Он пошел дальше, то и дело поглядывая по сторонам. Но лося нигде не было видно. Лес окончился, и глазам путника предстало песчаное бугристое поле микутичских крестьян.
Мать и дядя Мартин скорее с печалью, чем с радостью, встретили бездомного и безработного скитальца. Но, видя его хорошее настроение, они также повеселели. Дядя Мартин сказал даже, беззаботно махнув рукой:
— Не удалось теперь, может, удастся в четверг. Только не загнали бы куда-нибудь на край света.
Ни мать, ни дядя ни в чем не упрекнули Андрея и даже избегали напоминать о неприятном происшествии на собрании учителей. А Якуб искренне обрадовался приходу брата. Когда же он узнал, что Андрей собирается жить у них все лето, радость Якуба еще увеличилась. За последнее время он заметно подрос и был правой рукой дядьки Мартина.
— Без Якуба я прямо как без рук, — сказал дядька. — Он и на гумне помогает мне, и в поле, и в лесу. То пойдет украдкой вырубит еловый шест для рукоятки граблей либо для косовища, то заскочит в дубняк, и если выберет било для цепа, то только поднимай цеп: било само будет молотить.
Знал дядя Мартин, чем и как угодить племяннику. А Якуб слушал и весь расцветал от удовольствия. Чтобы не выдать своего волнения, счастливый Якуб сказал, обернувшись к брату:
— Я покажу тебе, Андрей, одно местечко на Немане, в Бервянке. Вот где рыбы! Нигде нет столько! Иной раз как плеснет сом или щука — только пузыри пойдут по воде. А язей сколько! А голавлей! Так и ходят вереницами.
— А тебе не приходилось подцепить на удочку язя? — поинтересовался Андрей.
— Трудно взять его там, — безнадежно признался Якуб. — Коряги, корни… Не один крючок мой остался там.
— А может, мы с тобой вдвоем справились бы? — спросил Андрей.
Якуб заверил, что и вдвоем ничего не сделают. Дядя Мартин слушал и усмехался в усы.
— Уж если Якуб сказал, значит так оно и есть, — поддержал он маленького племянника. Дядя Мартин и Якуб были большими приятелями.
— Вот когда потеплеет, они с дядей сетками, топтухами наловят с пуд рыбы, — заметила мать и пошла к печке: ведь Андрей с дороги, должно быть, голоден.
Дядя Мартин, Андрей, Якуб вышли во двор осмотреть хозяйство.
Чем-то близким, родным повеяло на Лобановича, когда он осматривал двор,
Андрей никогда не чурался крестьянской работы и при случае охотно помогал дяде Мартину. Когда он был учителем, часто посылал своим домашним деньги. А теперь он такой помощи оказать не может, хотя она очень нужна. Промелькнула неведомо откуда возникшая мысль о том, как много разных мест приходится переменить человеку на своем веку. Не более четверти века прожил на свете Лобанович, а побывать ему пришлось во многих местах. И сколько еще новых мест ждет его впереди! Но сейчас не было возможности долго предаваться таким размышлениям — живой, разговорчивый Якуб звенел, словно звоночек, стараясь как можно больше рассказать брату о разных вещах и событиях. На гумне он подвел Андрея к толстому дубовому столбу. В столбе торчал большой гвоздь, на котором важно отдыхали цепы. Якубу хотелось показать цеп с тем крепким билом, о котором рассказывал дядя Мартин: било вырублено в дубняке самим Якубом!
— Действительно било ладное, — похвалил Андрей, снял с гвоздя цеп и два-три раза взмахнул им.
Из хаты вышла мать, хлопотливая, трудолюбивая, вечно озабоченная, позвала Андрея завтракать. Дядя Мартин и Якуб в хату не пошли, сославшись на то, что они недавно здорово наелись.
Мать положила на стол деревянный кружок и поставила на него сковороду с яичницей и жирными, сочными шкварками.
— Знаешь, мама, — обратился к ней Андрей, — и дым из кадила, который пускает поп в церкви, не пахнет так приятно, как эта сковорода со шкварками.
— Не надо, сынок, говорить лишнего, — грустно улыбнулась мать.
Отведав яичницы, Андрей продолжал:
— Такой яичницы не только губернатор, но и наш дурень-царь Николка Второй не ел.
— Ешь, сынок, и глупостей говорить не нужно, — запротестовала мать. — Вот вы пошли против начальства, оскорбили царя, а сейчас сидите без места. Забыли вы поговорку: "Не трогай дерьма, не то смердеть будет!"
Лобанович громко захохотал.
— Вот это, мама, правда! Но если это навоз, что совершенно справедливо, то нужно его в землю закопать, чтобы удобрял ее.
Андрей подошел к матери, поцеловал ей руку.
— Спасибо, мама, за угощение. Прости меня за неприятности, за огорчения, которые я причинял вам. Горевать же и плакать нечего. Вот если бы я совершил преступление против людей, простых людей, тогда нужно было бы отвернуться от меня и в хату не пустить, хотя я и родной ваш сын. Я же хочу и многие, многие сотни тысяч таких, как я, хотят, чтобы простым людям жилось хорошо, чтобы сами они были хозяевами своей судьбы и чтобы не издевались над ними паны, чиновники, начиная от урядника и губернатора и кончая царем. Ведь во имя царя и от имени царя творятся все эти несправедливости, от которых приходится страдать мужикам на земле, рабочим на фабриках и заводах. Имеем ли мы право сидеть сложа руки и спокойно смотреть на всю эту мерзость? Если бы лучи солнца не уничтожали весной снега и льда, земля не избавилась бы от холода и не было бы весны. Пусть меня выгнали, пусть я сижу без работы, — хотя, правда, работу кое-какую нахожу, — пусть меня судят и засудят, я никогда не сдамся, так как знаю, во имя чего борюсь.