На росстанях
Шрифт:
Лобанович оживляется. Нет, ему совсем не скучно, у него есть работа в школе, а по вечерам он или читает, или готовится к следующему школьному дню.
— А я к вам хотел как-то зайти, но здесь кто-то был, и я не захотел мешать вам.
— Вы мне нисколько не помешали бы. Пожалуйста, заходите, — говорит учитель и тут же думает: "А лучше, чтобы ты не заходил".
Разговор снова прерывается.
— Ну, а как у вас хор? — наконец переходит дьячок на деловую почву.
— Никак.
— Митрофан Васильевич организовал в свое время хор, и ничего себе пели в церкви. Вам бы только поддержать
— О, Митрофан Васильевич выдающийся учитель и память о нем не умрет в выгоновской школе.
Начинают хвалить Митрофана Васильевича, хвалить неискренне и фальшиво.
— А теперь ему повышение дали, — говорит дьячок. — Назначили в городе в приходское училище. А там, знаете, учителя уже и форму свою имеют с блестящими пуговицами, и фуражки с кокардами носят, как чиновники.
— Митрофан Васильевич такую честь заслужил в полной мере! — с еле скрытой насмешкой аттестует своего предшественника Лобанович.
— Умел человек поставить себя, — замечает дьячок.
— Да, это не всем удается.
— Не зарыл своих талантов в землю.
Нудный, пустой разговор тянется с короткими перерывами, течет, как гнилая вода в грязном ручейке.
Дьячок сидит уже более часа и не собирается домой. Да и что ему делать дома? Не знает дьячок, куда девать свое время. Хозяйство его небольшое, Даша одна справляется с ним.
Даша — молчаливая, угрюмая, замкнутая девушка. О чем она думает, что у нее на сердце, она никому не говорит, даже отцу не открывается. Правда, отец не очень и старается заглянуть в ее сердце. Он знает, что ей давно пора замуж, но где ты возьмешь теперь жениха! А Даша сама надулась на молодых людей, — что же ей еще оставалось делать?
Дьячок сидит, время от времени посматривает на свои вывернутые пальцы, о чем-то думает, и хитроватая улыбка мелькает в его прищуренных глазах.
Неинтересно сидеть со старым дьячком. Сухой и пустой, как обмолоченный сноп. Какой-то старческий скептицизм сквозит в каждом его слове, затхлостью прошлого отдает его речь, и сам он, пропахший обветшалыми и бездушными церковными канонами, лампадным маслом и воском церковных свечей, кажется неприятным архаизмом, враждебным всему, что свежо и молодо.
Время от времени учитель украдкой бросает взгляд на дьячка: "И был же когда-то человек молодым… Какой он был в юности? — мелькают мысли у него в голове. — Вероятно, были у него тогда какие-то стремления, чего-то ждал от жизни человек. И как он сделался таким заскорузлым, сухим и черствым?"
Дьячок начинает его раздражать, злить, мешать ему. А тот сидит себе, покуривает папиросы соседа, разглядывает свои кротовьи лапы-руки. Лобанович не знает, о чем говорить с ним, как поддержать разговор. Вместе с дьячком и он переводит глаза на его руки, останавливает на них свое внимание. Наконец не выдерживает и спрашивает:
— Отчего это у вас такие руки, Амос Адамович?
Амос Адамович — так зовут дьячка — смотрит на свои странные лапы, растопырив пальцы, усмехается и говорит:
— От старости и от ревматизма. Стареет человек — изменяются и формы его тела. Не красит, милый мой, старость человека… А вы знаете, чем лечусь я от ревматизма?
— Чем?
— Крапивой.
— Как же вы лечитесь крапивой?
— Рву крапиву и бью его по рукам. Нахлещешь их — и сразу легче становится. А доктора не знают лекарства от ревматизма. Крапива — самое лучшее лекарство.
— А зимой как вы лечитесь крапивой?
— Зимой хуже: не растет крапива. Это хорошо свеженькой.
Дьячок начинает рассуждать о большой ценности крапивы. Чтобы здоровым быть, не мешает иногда всего себя посечь крапивой. От крапивы он переходит к прошлому. В старину люди никаких докторов не знали и были здоровые. Вообще прежде жилось лучше. Продукты были дешевые. За три копейки черт знает чего можно было купить. И люди были лучше.
Ведет разговор Амос Адамович неинтересный, много раз слышанный. Вспоминает какого-то исправника, как тот из сметаны масленку [Масленка — творожистая сыворотка, остающаяся от сметаны после отделения масла] делал.
Бедный учитель то и дело смотрит на часы, а дьячок не замечает этого. Кажется, он никогда не уйдет отсюда.
Так проходит весь вечер.
— Вы, должно быть, поздно спать ложитесь? — спрашивает учитель.
— Как когда, — отвечает дьячок и снова сидит, смотрит на свои вывернутые пальцы.
"Ах, чтобы ты лег и не проснулся больше!" — думает Лобанович и не может дождаться, когда его гость уйдет.
XVIII
Начало ноября.
Вечер.
Лобанович сидит в своей любимой комнатке. На столе горит лампа под светлым абажуром. В окна глядит густой мрак. Низко свисают седые тучи, сея мелкий дождь. Тихо и глухо. Только из кухни доносится голосок Юсты, поющей песенку, да изредка скажет что-нибудь своей дочери Ганна.
Учитель просматривает бумаги, присланные сегодня с почты через волость. С почтой пришла и газета "Гражданин". Редактор этой газеты — князь Мещерский. Отвратительная черносотенная газетка "сверхпатриотического" содержания. Высылается в школы бесплатно, издается на казенную субсидию для распространения монархических идей. В газете помещаются и соответствующие рисунки. В этом номере также есть рисунок: царь Николай II сидит за столом среди книг и бумаг с пером в руке. Выражение его лица глубокомысленное и озабоченное. А где-то на заднем плане суетится народ, занятый своими делами. Под рисунком подпись: "Народ веселится, а царь работает".
Лобанович смотрит на рисунок, и по его лицу пробегает ироническая улыбка. Потом он хватает газетку и швыряет куда-то в угол.
"Мерзость!"
Возле школьного крыльца со стороны выгона слышатся чьи-то шаги, а затем осторожный стук в дверь.
"Кого это еще нелегкая несет?" — думает учитель и идет к двери, подняв на всякий случай с пола "Гражданина" князя Мещерского.
— Кто? — спрашивает Лобанович.
— Учительница, — слышится за дверью молодой девичий голос.
Визит незнакомой учительницы, да еще в поздний час, его сильно удивляет. Он открывает сначала дверь в свою квартиру, чтобы виднее было, так как в сенях темно, и впускает учительницу.