На рубеже двух эпох

Вениамин

Пятый бунт начинался в Тверской семинарии из-за... киселя. Надоел он им постом! Инспектор, прекрасный и тактичный человек, вызвал в столовую меня. И удалось потушить пожар... Но все это показывает, что в общем в семинарии не ладится, "Воз хотя и ползет, но скрипит", как сказал мне один из ревизоров про тверских семинаристов.

Тут были и общие причины, и дух того времени - 1903-1905, а после и 1913-1914, предреволюционные годы. Но были и свои, школьные причины. В семинарию шли совсем не для того, чтобы потом служить в церкви, а потому, что это был более дешевый способ обучения детей духовенства. Школы стали сословными. Но ученики их, по окончании семинарии, в огромном большинстве уходили по разным мирским дорогам: в университеты, в разные институты, в учителя, в чиновники и только 10-15 процентов шли в пастыри. И, конечно, таким семинаристам не очень нравились многие духовные порядки, а если они и терпели их, то по нужде, чтобы получить права. И нам,

начальникам, становилось все труднее и труднее держать дисциплину, а еще более религиозный дух. Приходилось мириться, смотреть сквозь пальцы, страдать и за них, и от них. Но тут пришла революция. Открылся Московский Церковный собор. И там, между прочим, был прямо поставлен вопрос о закрытии семинарий и создании специальных пастырских училищ. Собор остановился на компромиссе, сохранять прежнее и строить новые школы. Но развитие революции закрыло и то и другое. Таков был путь Промысла Божия. И я думаю, что оно было своевременно. Требовалось изменение подготовки пастырей. Подобным образом и духовные академии давали лишь около 10 процентов в духовенство. И они были закрыты. За границей уже стали открывать училища со специальным пастырским назначением и духом. На родине же нашей за это время стали подбирать духовенство не по образовательному цензу, по нравственно-индивидуальному. Это исконный и лучший путь. Но Церковь в свое время хотела бы воссоздать и школы, но с иным духом и строем. Этого мы ждем. Старые школы не умели воспитывать нас.

Говорить теперь о том или ином воспитательном значении окружающих, так называемых общественных, условий много не придется, потому что никакого иного общества, кроме собственного крестьянского ни у наших родителей, ни у деревни не было в моем детстве. Никого они, кроме местных людей, не видели, книг и газет не читали, господа жили совершенно особо. И оставалось одно "общественное влияние - той семьи, в которой рождались и жили. И эта семья - у нас ли или у других - и была собственно главной воспитательной силой и учительницей. Думаю, едва ли можно возражать против такого моего утверждения.

Все, что мы знали, знали от родителей: религиозные верования, мораль, понятие о мире, политически-социальные настроения и отношения, все это тогда давалось семьей. И лишь много лет спустя мы стали воспринимать влияния со стороны.

Про себя, например, думаю, что и школа, и духовное училище, и семинария не были в силе превозмочь дух, те воззрения, какие я получил от семьи. Дух же нашей семьи был такой же, как и у духовенства, и у деревни.

Что же дали нам они?

Специально о религии народа я буду говорить подробнее дальше. Здесь ^скажу суммарно: все мы воспитаны были семьей в непреложном убеждении, что существует Бог, Небо, ангелы, святые", иная будущая блаженная жизнь, рай, а также и мучения для грешников, ад, бесы; что приходил на землю Сын Божий, Который спас нас от духовного зла, но не от земного: не от болезней, не от смерти, не от бед, не от войн, не от бедности, не от трудов до пота; .что самое главное зло в самом человеке, в его испорченности душевной, в грехе и диаволе, который искушает нас и везде строит свои козни; что спасение от этого духовного зла в Церкви, которая потому каждому из нас представлялась столь же необходимою, как мать - так ее и называли; отсюда уважение и любовь к духовному служению: священник - непременно "батюшка", очень редко, и то не у народа, "отец такой-то", вот уж дьякон лишь "отец дьякон"; батюшка же один на всех.

Что касается социальных воззрений, то они также основывались в сущности на религии. Именно смиренное воспитание, которое давала нам христианская Церковь, учило нас о власти, что она от Бога и ее нужно не только признавать, подчиняться ей, но и любить и почитать. Царь - лицо особенно благословенное Богом, помазанник Божий. Над ним совершается при коронации миропомазание на служение государству. Он владыка над всей страною, как ее хозяин, полномочный распорядитель. К нему и его семье мы воспитывались не только в страхе и повиновении, но и в глубокой любви и благоговейном почитании, как лиц священных, неприкосновенных, действительно высочайших, самодержавных, великих; все это не подлежало никакому сомнению у наших родителей и народа. Так было в моем детстве. Что тогда было много в умах других людей, я знал по литературе и рассказам уже после, а сам не знал ничего отрицательного, критического. Революция - это было страшное слово и дело. Об этом не только нельзя было говорить, но даже и втайне думать. А если бы у кого-нибудь оказалось такое колоссальное преступление, то не только страшная ссылка на каторгу, но и смертная казнь считалась совершенно законным и заслуженным возмездием таким невероятным злодеям. И потому понятно, что все мы воспитывались на глубоко монархических принципах, верноподданности, преданности царю и всему строю того времени, считая это самым лучшим убеждением и нравственно прекрасным.

Приведу лишь два примера. Когда заболел царь Александр Третий, я был школьником духовного училища. Боже! Как мы, мальчики, принимали

близко все это к своим маленьким сердцам! После конца уроков и обеда многие из нас почти бежали к углу Большой улицы на Варваринской площади, где на особой деревянной доске вывешивались ежедневно бюллетени о состоянии здоровья больного нашего царя: температура повышается, пульс столько-то в минуту, общее состояние такое-то... И мы видели с болью, что дело плохо. Уверяю читателя, что, если бы мой родной отец болел, едва ли бы я был захвачен большим интересом к нему, чем к царю... Нет, скажу больше, я менее страдал бы за родного отца, чем за царя. Что отец? Мы маленькие люди, никому не нужные, простые, бедные, наш удел всегда таков, чтобы страдать, болеть, умирать, ничего в том удивительного нет, так и должно быть. Но он - царь! Общий отец всех нас, всей страны, его смерть огромное дело.. Конечно, я тогда ничего подобного не думал головой своей. Но, следовательно, тем характернее и значительнее, что так жило сердце мое... И не одно мое: все мальчики, в общем, чувствовали одинаково, а я разве, может быть, был лишь более чувствителен сердцем да благонравнее других, но немного. Или же я был не таков, как ныне, а с "мокрыми глазами" от природы?

Можно понять, что случилось с моим бедным сердцем, когда дошла весть о смерти царя. Я горячими слезами обливался тогда... И если не украшает этого теперь моя память, то я плакал едва ли не все сорок дней панихид, которые тогда служили перед уроками по распоряжению церковной власти. И эти слезы были искренними... Плакали ли другие, не помню совсем. Но что молитвы наши за царя не были лишь по указу начальства, а отвечали общему нашему настроению, не сомневаюсь. Значит, приблизительно так же должны были чувствовать и мои родители, и народ.

Другой случай. Десять лет спустя, когда я был уже профессорским стипендиатом в академии, иеромонахом, я написал одно письмо к царю. Там я подписал: "Вашему Величеству преданный до смерти такой-то..." Сильно сказано. Но, припоминаю, что я написал это слово "до смерти" не без некоторого предварительного колебания, притом, кажется, меня толкало отчасти на это и тщеславное чувство выказать себя перед царем с особенной силой преданности. А тогда уже прошла первая революция. Что же это значило? Лицемерия у меня не было, конечно, но, кажется (помимо тщеславия отличиться), тогда говорили во мне больше ум и долг, чем непосредственное требование сердца. Увы! За десять лет что-то изменилось уже и во мне.

Как это произошло, попробую разобраться дальше... Когда убита была вся царская семья, мы служили панихиду в Симферополе. Но ни я, ни кто иной не плакали, хотя в это время у нас в Крыму были белые и бояться красных было нечего. Даже и народу в церкви было мало. Что-то порвалось... И для меня большая психологическая загадка: как же так быстро исчезло столь горячее и, казалось, глубокое благоговейное почитание царя?

В рассказах одного слушателя знаменитого профессора Московского университета В.О.Ключевского мне пришлось прочитать такое пророчество его о народе: "Народ, вступивши на революционный путь (1905), обманул (это слово я помню!
– Авт.) своего царя, которому клялся в верноподданничестве и безграничной преданности. Наступает время, когда он обманет и Церковь, и всех тех, кто его считал православным и богоносцем. Придет пора, что он умело обманет, проведет и социалистов, за которыми сначала пойдет".

Правда ли, что говорил так историк, много знавший о русском человеке? Но не имею основания сомневаться: записал эти его предсказания Нелидов, не думаю, чтобы он все это сочинил. Но мне так не хочется верить профессору! Слишком уж некрасиво изображется здесь наш народ! Полагаю, что Достоевский никак не сказал бы о нем подобной характеристики. И я лично думаю, что тут был не обман, а нечто другое, более глубокое и искренно-простое... Но о том после, в главе о революции... Сейчас скажу, что народ чтил даря, И не только его, но и всякое начальство уважал, так мы были воспитаны семьей. Вспоминаю, например, как мать, посетив случайно г. Тамбов, увидела на вокзале обер-прокурора Синода, известного Победоносцева. Совершенно не зная никаких его добрых или дурных свойств души или сторон деятельности, она потом с радостью передавала нам, какого особого счастья удостоилась она, что видела министра' И это бескорыстно, непроизвольно!

Правда, к этому можно было бы в другой раз примешивать и практические выводы от смиренного почитания высших: "Ведите себя тише веды, ниже травы" или "Ласковый теленок двух маток сосет" все это и нам внушали родители, но корни такого почитания властей лежали гораздо глубже. Думаю, что настроение моего отца - о чем я писал выше при описании крепостного права - было совсем не случайным и не личным свойством его, а носило в себе необходимый отголосок общенародного мировоззрения и духовной установки. И сама мать никогда не учила нас бунтовщическим идеям. Наоборот, при всей трудности жизни нашей, она в общем не осуждала господ, а мирилась со всем тем социальным неравенством, какое так больно отражалось на ней. И даже любила их, почитала, жалела... И нас всех так научила...