На самолете в Восточной Арктике
Шрифт:
Полет этот очень ответственный и, хорошо зная по прошлогоднему опыту условия северного побережья, мы осторожно намечаем маршрут. Туда полетим сначала по знакомому пути, к верховьям Амгуемы — и проследим ее течение дальше. Если она окажется в самом деле Амгуемой (найденная нами река может быть и Ванкаремой), то мы выйдем по ней в прибрежную равнину. Там, наверное, будет лежать туман и мы сумеем по ущелью реки нырнуть под тума" и, если нужно, переждать на устьи Амгуемы, пока он рассеется. А обратно — придется выждать на Северном разрыва в тумане, подняться в это окно, и попытаться пройти пряма на юг, через хребет. Самое опасное, если нам придется возвращаться
17 августа чудесный день, ни одного облачка. Нельзя терять такой исключительной погоды, и я бужу всех. Но маленькое препятствие: Шадрин уехал вчера в Анадырь, наверно по романтическому делу, и не вернулся ночью. Сообщение между Анадырем и комбинатом нерегулярное, и неизвестно, когда он сможет приехать.
Куканов решает взять Демидова — второго борговика. Он уже как то летал с нами, но только раз Шадрин допустил его к таинственному делу пуска моторов. Шадрин обращается с ним как с младенцем, опекает и распекает: "Леня, дитя мое", — а это дитя с черной бородой, и вид имеет рязанского мужика, а не летчика.
Пуск мотора проходит хорошо, и Леня, гордый своим успехом, решает надеть шубу — до этого он изводил себя у Бристоля в грязном комбинезоне. Шею он заматывает куском меха с веревкой на конце — у нас очень дует, — и садится у моих ног, вроде пуделя. Я прижимаю к нему ноги — все же теплее: сегодня, как только перевалим ко льдам, будет очень холодно.
Час-другой по старым местам, через озерную равнину Анадыря и притоков Канчалана. Скучно, можно делать только небольшие дополнения к старым наблюдениям. Перевал, и снова то-же темно-синее, кобальтовое озеро в горах, и возле него чукчи. У них за эти дни ничего не изменилось в жизни, а мы успели пролететь много тысяч километров. Опять, наверно, смотрят на нас—и говорят о могуществе советских людей.
Река поворачивает немного влево, и огибает вторую, северную цепь. Направо прорыв в горах, и видна прибрежная равнина. Нет сомнения, что мы летим над Амгуемой, — если бы река была Ванкаремой, она должна бы пойти в прорыв направо.
Амгуема быстро увеличивается; слева высокие цепи, вероятно это самая высокая часть Анадырского хребта и с нее текут многочисленные многоводные речки. Набравшись сил, река бросается на север, чтобы прорезать последнюю цепь.
Впрочем, так написал-бы литератор, проезжая по низу в лодке — сверху видно, что большая долина поперек цепи проложена ледником, и реке осталось только прокопать свое ложе — каньон в дне этой долины. Но в этом каньоне есть замечательные места — вот эти два изгиба, где река врезается в хребет. Щель метров 200 глубиной, на дне бурлит река, и бросается на поворотах на скалы. Я живо представляю себе, какое наслаждение проехать здесь на лодке, если это вообще возможно.
Но в воздухе есть также свои развлечения: мы вышли из гор на прибрежную равнину Полярного моря, и на ней, конечно, лежат низкие тучи. Надо снижаться. С полуторы тысяч до тысячи — все еще мало, наконец до 500. Но ближе к морю облака спускаются все ниже и ниже, мы вместе с ними, и остается до земли всего 50 м. Навстречу с северо-запада рвет ветер — это видно по крутым волнам в реке, и по тому, как нестерпимо нас начало кидать.
Сначала Страубе,
Море — и сплошные льды. Старые знакомые, но неприятные: сразу стало холодно, и в то время, как в Анадыре на высоте 1000 м было 17° тепла, здесь, у земли, — около нуля. Над льдами туман, ничего не видно. У устья Амгуемы в тумане только кусочек левого берега, да отмель.
Отсюда еще 40 минут до Северного, но при таком ветре наверно вдвое. Самолет как будто цепляется за воздух, как за что-то крепкое: бросок вниз, потом вверх — почти скачки. Я готов закрыть глаза настолько неприятно это качание земли; да и делать нечего — ничего не видно, а берег заснят в прошлом году.
Час, час десять, час двадцать минут—только теперь показывается утес мыса Северного, и перед ним — посадочная лагуна. В ней черной жабой прижалась к берегу "восьмерка" — Дорнье-Валь. Куканов даже не летит дальше, посмотреть на мыс Северный, где он будет зимовать — и снижается здесь, чтобы скорее узнать все новости.
Но не так-то просто пристать к берегу. Только что мы подошли к косе, где нас ждет уже экипаж "H8" и Куканов выключает мотор, как нас уносит обратно в лагуну. Ветер рвет с такой силой, что только на полных оборотах можно снова подойти к берегу и держатся у него, пока вынесут тяжелый якорь, и закопают его в гальку.
На берегу та-же палатка, что в прошлом году, и тот-же Крутский, наш прошлогодний спутник. Он попрежнему такой-же веселый и такой-же неистощимый изобретатель, — и с гордостью показывает разные штучки, которые он приспособил на своем самолете. "Н8" — родной брат нашего прошлогоднего "H1", но несколько деталей делают его чужим, и смотришь на него равнодушно. Это также почтенная по возрасту машина, и ей предстоит еще большая работа по перелету в Иркутск по Лене.
Сейчас "восьмерка" ждет с запада суда Колымской экспедиции; все они разгружаются в устьи Колымы, и просят дать им ледовую разведку на этом участке, начиная от Шелагского мыса. Пока нашему самолету для проводки судов делать абсолютно нечего, но 25 августа "восьмерка" должна уйти — Леваневский боится, что скоро замерзнут лагуны на пути к Лене — и к этому времени "Н4" должен покинуть нас и перейти в Уэлен. Нас это вполне устраивает — мы не только выполнили основную работу, но даже зашли сюда, в места для "Н4" непоказанные.
Снова, как и в прошлом году, варим кофе в палатке на примусах и паяльной лампе, а снаружи рычит ветер, и так же холодно, неуютно на этой узкой косе. Хорошо бы сходить
В факторию, и повидать знакомых, но брести 12 километров по гальке против семибалльного ветра никому не хочется. И неизвестно, может быть завтра с утра удастся вылететь — здесь надо ловить каждый просвет, и быть наготове.
Мы проводим вечер в разговорах — больше всего слушаем рассказы о том, как "восьмерка" была в Номе с Мат-терном, как ласково их встречали и как жестоко фотографировали и кинематографировали, и угощали на банкетах.