На самом деле

Чепурина Мария Юрьевна

Анюта отошла от школы метров на пятнадцать и уже решила возвращаться, когда в плотной темноте возникли новые три звездочки — огни сигареток. Голоса, похоже, нетрезвые и вовсе не интеллигентные, подсказали Анне — это гопники. «Скорей, скорей обратно! — сразу же подумала студентка. — Не дай бог…»

Но гопники ее заметили.

— Анна Антоновна! Ой, здравствуйте! — сказали они весело и сразу потушили сигареты.

Сборная из «бэшек» с «вэшками». Питомцы. Ученички. Слава, еще один Слава, третий Слава, Петя, Таня, Рита.

— А чего это вы здесь делаете? И без одежды…

Анна объяснила. После

пятиминутного разговора Сарафанова призналась ребятам, что замерзла окончательно, и быстро побежала на крыльцо.

Она уже взялась за ручку двери, когда сзади услыхала голос Риты. Той девчонки, с кем они однажды вместе шли домой.

— Ан-Антоновна… Постойте! А скажите…

— Что такое?

— Ан-Антоновна! Скажите, только честно! Мы тут спорили. Вам правда, что ли, нравится история? Вся эта скукотища…

— Нравится, конечно. — Анна улыбнулась. — Я ведь сама выбрала профессию.

— Клянетесь?

— Ну, клянусь. Да, что, вообще, за странные вопросы? Я сейчас заледенею…

— Ан-Антоновна! Последнее! — и Рита зашептала: — Как у вас с парнем? Как его… с Андреем?

— Все отлично. Тоже надо клясться?

28

Александр Петрович Филиппенко любил птичьи фамилии — он и сам не знал почему. Просто всякий раз, когда приходилось брать псевдоним, он выбирал орнитологическое прозвание. В поддельных документах для работы в архиве он назвался Дроздовым. А теперь при помощи сидельцев и родни счастливо обзавелся паспортами — заграничным и российским — на замечательное имя: Сергей Михайлович Соловьев. Пришлось истратить десять пачек чаю и месяц времени. Потом нужно было найти информацию о рейсах самолетов, визах, правилах получения политического убежища и тому подобном.

Филиппенко принял решение эмигрировать во Францию: он немного знал язык и хотел походить на дворянских беглецов от большевизма. Рейсов до Парижа не было, не было и возможности оформить визу: отношения разорвали до того, как был готов новый паспорт. В Восточную Европу, а тем более в Азию лететь не хотелось. Филиппенко интересовали лишь «цивилизованные» страны. Значит, нужно лететь с пересадкой, через третье государство. К счастью для Александра Петровича, нашелся неплохой, а главное, дешевый рейс. Венгерская авиакомпания делала рейсы из Москвы в Париж с посадкой в Будапеште. Это стоило дешевле, чем в иные времена «Аэрофлотом», а поскольку перелетов было два, то первый значился венгерским и (пока что) дозволялся.

Филиппенко сделал визу в Венгрию, отрастил усы и бакенбарды, выкрасился в рыжий цвет, торжественно облобызал свою родню, пообещав вернуть ей деньги за прокорм и авиабилеты, как только устроится во Франции, и двинулся в райцентр, чтобы оттуда сесть на поезд до Москвы. С собой он взял лишь необходимое: белье, зубную щетку, рукописи, вырезки из газет, в которых говорилось, что он — непримиримый враг существующего режима и жертва политических репрессий, и письмо от Прошки к Софье.

До вокзала Александр Петрович добрался без проблем. Билет он взял в купе на верхнюю полку, чтобы реже попадаться на глаза соседям. «Историк» намеревался лечь носом к стенке и ни с кем не разговаривать, в вагоны-рестораны не ходить, спускаться только в крайних случаях. Но в купе Филиппенко оказался один. Как

только проводница выдала белье, ни в чем не заподозрив рыжего «Сергея», он расслабился и счастливо поздравил себя с тем, что путь в Москву складывается на редкость удачно.

Радость его была преждевременной.

Проснувшись утром следующего дня, лже-Соловьев с большим неудовольствием обнаружил соседа. Небольшого роста мужичонка, смахивавший чем-то на Фюнеса, сидел на нижней полке и уплетал лапшу из «бомж-пакета». Химический запах лапши уже успел заполнить купе.

— Проснулись! С добрым утром! — объявил он таким довольным голосом, как будто только и дожидался возможности вступить в разговор.

Слово за слово, пришлось спускаться вниз, слушать, отвечать, терпеть расспросы. За час попутчик выложил историку свою биографию и потребовал, чтобы Александр Петрович сделал то же самое. Филиппенко не отреагировал, он вежливо кивал, стараясь намекнуть, что разговор ему не очень-то интересен. Но соседа это не обескуражило. Как видно, детектива он с собой не прихватил и вот теперь скучал, а развлечений, кроме разговоров со случайным попутчиком, в поездах нет.

Вскоре сосед стал как-то подозрительно разглядывать лицо лже-Соловьева, а потом внезапно ляпнул:

— А скажите мне, Сергей Михалыч, как ваша фамилия? Простите за нескромность.

Филиппенко ощутил, что его сердце стало биться чаще.

— Соловьев, — ответил он как мог спокойно.

— Соловьев… Так-так… Чего-то не припомню. Вы, простите за нескромность, в кожном диспансере не лежали?

— Что-о-о?

— В кожном диспансере. В девяносто, кажется, девятом. Может быть, в двухтысячном?

— Простите. Не лежал. А вы почему спрашиваете?

— Да очень уж лицо ваше знакомо. Где-то видел — и никак не вспомню где. Вот, решил, что в диспансере… Значит, говорите, не лежали? Ну, а мне вот приходилось. Розовый лишай. Чесался как собака! В папулезной форме, представляете?

Филиппенко не хотелось представлять себе лишай. Он думал о другом. Понятно, почему его лицо знакомо эту субъекту: чуть не каждый день оно появлялось в телевизоре, в программе «Внимание, розыск!». А если он вспомнит? Что делать?

— Подождите! — выкрикнул сосед. — По-моему, я понял! Митинг сталинистов в день Октябрьской революции! Наверно, год назад! Ведь это вы тогда стояли с лозунгом про Чубайса? Я запомнил, потому что он у вас был через «Ю» написан!

— Нет, не я, — ответил Филиппенко, подавляя возмущение.

— Не вы?.. Постойте… Ну, конечно, там же была женщина. А вы, кажись, стихи читали? Капитал — украл, буржуй — воруй?

— Я не был на том митинге! — «Историк» постарался, чтоб его слова звучали так сурово, как только возможно. — Полагаю, что мы с вами не знакомы!

— Нет же, я вас где-то видел! — настаивал сосед. — И я не успокоюсь до тех пор, пока не вспомню где!

«Ну блин, попал!» — подумал Филиппенко.

— А не вы продали мне куртку, якобы из кожи? Кожа была искусственной!

— Что?!

— Ой, вижу, что не вы! Простите-извините.

«Может быть, на следующую версию сказать ему, что да, дескать, это я и был? — обеспокоенно раздумывал „историк“. — Ох, нет, глядишь, еще начнет выспрашивать детали, обнаружит, что я вру, начнутся подозрения… Или лучше подпоить его?»