На самом деле

Чепурина Мария Юрьевна

По снегу, уже плотному, густому и не скоро обещавшему сойти, Борис отправился домой. К семи часам стемнело, и дорогу студенту освещали фонари, неоновые вывески, реклама, вечные китайские гирлянды на деревьях возле заведений, на ларьках и в окнах ресторанов. Буднично и мерно приближался Новый год. В продажу уже выставили шарики, искусственные елки, всякую другую мишуру. Борису пришло в голову, что это — первый Новый год на его памяти, когда по телевизору нет этой надоедливой рекламы «кока-колы» с иностранным Дед-Морозом («Праздник к нам приходит, праздник к нам приходит…»). Да, в новом положении вещей имелись свои плюсы.

Поначалу, когда Боря недопонял, что к чему, ему как будто нравились

события, внезапно охватившие страну. Казалось — вот он, тот традиционный идеал, о котором Борис мечтал. Забавно было, как хозяин заведения возле университета, прежде называвшегося «Мак-чего-то там», переименовывает ресторанчик в «Ъ-Мак» (стало быть, «Ермак») — куда тебе! Такое ухищрение, по мысли владельца, видимо, должно было помочь ему продолжать торговать «Биг-Маками» и «Мак-Чикенами» в националистической России. Не сработало. Харчевню разгромили борцы за чистоту славянских принципов. Сейчас одну из вывесок меняли прямо у Бориса на глазах. Похоже, магазин с дорогими шмотками «Эмпорио Армани» обязали написать название кириллицей. Родные буквы как-то разгламуривали Мекку модниц, делали ее простой и человеческой. Из модной лавки вышла дама в валенках. Это был, похоже, тренд сезона. То есть слово «тренд» теперь, конечно, не употребляется. Сегодня говорят о «направлении». Это тоже отбирает шик у модной индустрии.

Боря слышал, что дела у корпораций, торговавших «сладкой жизнью», идут на спад, и более всего — от переименований, русских переводов. Ну, журнал «Базар Арфистки» еще более-менее берут. А вот «Мария-Клара» в полном запустении. По данным маркетологов, все дело в злополучном названии: вторая его часть ассоциируется с Кларой Цеткин и с «Аншлагом». А журнал «Гражданка мира» вообще закрыли. Слишком много в его названии политики, притом плохой, несовременной, непатриотической. На ум сами собой приходили строки из Грибоедова:

«Как европейское поставить в параллель С национальным, — странно что-то! Ну как перевести мадам и мадмуазель? Ужли сударыня!!» — забормотал мне кто-то…

Анну Сарафанову Борис старался вспоминать как можно реже. В университете она не появлялась: видимо, пишет дипломную работу. А что до переписки, то она совершенно прекратилась. Анна больше ничего не написала ему после его горького признания в преступлении. Новгородцев кусал локти. Разочаровалась? А может быть, не надо было ей подыгрывать в нелепом подражании интернетовским придуркам? Или что-нибудь случилось? Заболела или даже… Нет, об этом думать не хотелось. Поначалу, когда завязалась их переписка, Боря летал как на крыльях, все рождало в нем бессмысленную радость. Но теперь, похоже, начался какой-то новый этап. Болезнь перешла в другую стадию. Любая мысль об Анне доставляла огорчение, он мгновенно вспоминал о неудаче либо думал, что с его объектом поклонения случилось что-то страшное. Новгородцев начал гнать из головы любые мысли об Анне.

Свое отношение к происходящему в стране, Боря не мог сформулировать однозначно. Было, конечно, что-то приятное в том, как теперь выглядела его родина. По улицам скользили русские машины, только изредка японские: они внезапно вошли в моду, может быть, из-за того, что западные так же неожиданно исчезли из продажи одновременно с закрытием соответствующих им мастерских и магазинов запчастей. Даже на заборах наконец-то перестали малевать ругательства на чуждых языках: теперь все только на родном. Большие хлопья снега, падавшие под ноги, приятный морозец, одетые в шубы прохожие и выставленная на центральной площади елка в восемь метров — все это наполняло ощущением

того, что вокруг — свое, что кто-то наконец-то позаботился о том, чтобы Новгородцев чувствовал себя на своем месте. Да, забота, а еще, возможно, безопасность — главные слова, которыми он мог бы обозначить ощущения от прогулки по родному городу. «Рим в снегу» — такое выражение Новгородцев позаимствовал как-то у одного писателя для обозначения своей патриотической мечты. Но Боря тут же поправил себя: его родной город не Рим.

Там, в Риме, не могут царить лжеисторики. Рим не был построен на неправде. Иногда Борис ловил себя на мысли, что, быть может, то письмо от Прошки к Софье было настоящим, и все правы. Но в следующую секунду вспоминал, что письмо написано им самим. Порою возникала мысль: надо признаться, чтобы прекратили издеваться над историей. Но кому? Ему никто не поверит. Механизм уже запущен. В Петропавловском соборе вскрыли могилы императоров — ради экспертизы ДНК. Борис не знал, действительно ли можно с помощью генетики узнать национальность. Женщины на ток-шоу у Малахова, обычно поносившие героев, по сценарию назначенных быть скверными, заявляли, что чуют злую руку Запада. Иногда Борису казалось, что он попал в начало девяностых: слово «русский» там и сям, кичливый твердый знак на конце слова, массовая мода на религию. Сначала общество азартно воевало со всем тем, что исходило от Германии и Англии. Теперь переключились и на Францию. «Но Анна Ярославна? — думал Боря. — Киевская Русь не враждовала с галлами!» Вот только кого это интересовало…

Чем больше Боря наблюдал происходящее, тем больше становился традиционалистом. То, что происходило вокруг, было более буржуазно, чем открытое и честное увлечение Европой. По крайней мере, Новгородцеву так казалось.

Домой Борис пошел пешком: тут вроде близко. Чтобы было не так скучно по дороге, подошел к ларьку за шоколадкой. Колебался между «Щедростью» с кокосовой начинкой и «Орешками». Цена была одинаковая. Внезапно на соседней церкви зазвенели колокола. Новгородцев повернулся на волшебный звук…

И увидел Анну.

В белой куртке, кремовых сапожках, она тоже что-то изучала в витрине.

«Вот!» — сказало Боре сердце.

— Аня… — тихо прошептал он. — Аня Сарафанова!

Она обернулась. Новгородцев увидел прыщик возле ее носа.

— Здравствуйте…

— Я Боря Новгородцев. Мы с вами переписывались! Помните?

— Не помню.

— Вы рассержены? Скажите, почему вы перестали мне писать? Вы, что, обиделись? За подделку? Мы же… кажется… на «ты».

— Я вас не знаю. Вы меня, наверно, с кем-то перепутали.

— Вы Анна Сарафанова! Ведь так? Студентка исторического?

— Верно.

— Ну, а я Борис. Мы с вами переписывались! Я так и не понял, почему вы стали сочинять все эти глупости, прикидываться дурочкой?

— Я — дурочкой?

— Э-э-э… Я имел в виду…

— Постойте! Вам откуда-то известно мое имя, но вот мне ваше абсолютно не знакомо. Я ни с кем не переписывалась, не прикидывалась дурочкой и не знаю ни о каких подделках! Простите. Я должна идти!

— Нет, это вы простите!..

Анна развернулась и пошла от Бори быстрым шагом. Самое последнее, что тот сумел увидеть, было веко Сафановой. Оно противно дергалось от тика.

Дома Боря подумал, что его принцесса изрядно подурнела. И почему она заявила, что не переписывалась с ним? Стерва!

Через восемь дней решением Президента все елки, мишура и Дедушки Морозы оказались под запретом как петровские новации. Текущий год был объявлен семь тысяч пятьсот двадцатым, а Новый должны были праздновать только в сентябре. Ужасные январские каникулы — время запоев и депрессий — наконец отменили. Народ вздохнул спокойно.